«Майская ночь, или Утопленница»

"May Night, or The Drowned Maiden"

Николая Гоголя / by Nikolai Gogol

Russian / English edition
HTML edited by Lyle K. Neff
2020-05-02
«Майская ночь, или Утопленница»
Николай Васильевич Гоголь (1809-1852)		 "A May Night"
Nikolai Vasilyevich Gogol (1809-1852)
Translated by Claud Field; adjustments added in brackets by L.K.N.
Враг его батька знае! начнуть що небудь робыть люды хрещены, то мурдуютця, мурдуютця, мов хорты за зайцем, а все щось не до шмыгу; тильки ж куды чорт уплетецця, то верть хвостыком – так де воно й возметцця ниначе з неба.
[Черт его знает! Начнут что-нибудь крещеные люди делать, мучатся, терзаются, словно гончие за зайцем, а все нет толку; уж куда черт вмешается, верть хвостиком – так и не знаешь, откуда оно возьмется, как будто с неба.]
I. Ганна I. [Hanna]
Звонкая песня лилась рекою по улицам села***. Было то время, когда, утомленные дневными трудами и заботами, парубки и девушки шумно собирались в кружок, в блеске чистого вечера, выливать свое веселье в звуки, всегда неразлучные с уныньем. И вечер, вечно задумавшийся, мечтательно обнимал синее небо, преобращая все в неопределенность и даль. Уже и сумерки; а песни все не утихали. С бандурою в руках пробирался ускользнувший от песельников молодой козак Левко, сын сельского головы. На козаке решетиловская шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою по струнам и подтанцывает. Вот он тихо остановился перед дверью хаты, уставленной невысокими вишневыми деревьями. Чья же это хата? Чья это дверь? Немного помолчавши, заиграл он и запел: Songs were echoing in the village street. It was just the time when the young men and girls, tired with the work and cares of the day, were in the habit of assembling for the dance. In the mild evening light, cheerful songs blended with mild melodies. A mysterious twilight obscured the blue sky and made everything seem indistinct and distant. It was growing dark, but the songs were not hushed.

A young Cossack, Levko by name, the son of the village headman, had stolen away from the singers, guitar in hand. With his embroidered cap set awry on his head, and his hand playing over the strings, he stepped a measure to the music. Then he stopped at the door of a house half hidden by blossoming cherry-trees. Whose house was it? To whom did the door lead? After a little while he played and sang:
Сонце нызенько, вечер блызенько,
Выйды до мене, мое серденько!
“The night is nigh, the sun is down,
Come out to me, my love, my own!”
– Нет, видно, крепко заснула моя ясноокая красавица! – сказал козак, окончивши песню и приближась к окну. – Галю, Галю! ты спишь, или не хочешь ко мне выйти? Ты боишься, верно, чтобы нас кто не увидел, или не хочешь, может быть, показать белое личико на холод! Не бойся: никого нет. Вечер тепел. Но если бы и показался кто, я прикрою тебя свиткою, обмотаю своим поясом, закрою руками тебя – и никто нас не увидит. Но если бы и повеяло холодом, я прижму тебя поближе к сердцу, отогрею поцелуями, надену шапку свою на твои беленькие ножки. Сердце мое, рыбка моя, ожерелье! выгляни на миг. Просунь сквозь окошечко хоть белую ручку свою… Нет, ты не спишь, гордая дивчина! – проговорил он громче и таким голосом, каким выражает себя устыдившийся мгновенного унижения. – Тебе любо издеваться надо мною; прощай!» Тут он отворотился, насунул набекрень свою шапку и гордо отошел от окошка, тихо перебирая струны бандуры. Деревянная ручка у двери в это время завертелась: дверь распахнулась со скрыпом, и девушка на поре семнадцатой весны, обвитая сумерками, робко оглядываясь и не выпуская деревянной ручки, переступила через порог. В полуясном мраке горели приветно, будто звездочки, ясные очи; блистало красное коралловое монисто, и от орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска, стыдливо вспыхнувшая на щеках ее. “No one is there; my bright-eyed beauty is fast asleep,” said the Cossack to himself as he finished the song and approached the window. “Hanna, Hanna, are you asleep, or won't you come to me? Perhaps you are afraid someone will see us, or will not expose your delicate face to the cold! Fear nothing! The evening is warm, and there is no one near. And if anyone comes I will wrap you in my caftan, fold you in my arms, and no one will see us. And if the wind blows cold, I will press you close to my heart, warm you with my kisses, and lay my cap on your tiny feet, my darling. Only throw me a single glance. No, you are not asleep, you proud thing!” he exclaimed now louder, in a voice which betrayed his annoyance at the humiliation. “You are laughing at me! Good-bye!”

Then he turned away, set his cap jauntily, and, still lightly touching his guitar, stepped back from the window. Just then the wooden handle of the door turned with a grating noise, and a girl who counted hardly seventeen springs looked out timidly through the darkness, and still keeping hold of the handle, stepped over the threshold. In the twilight her bright eyes shone like little stars, her coral necklace gleamed, and the pink flush on her cheeks did not escape the Cossack's observation.
– Какой же ты нетерпеливой, – говорила она ему вполголоса. – Уже и рассердился! Зачем выбрал ты такое время: толпа народу шатается то и дело по улицам… Я вся дрожу…»
“How impatient you are!” she said in a whisper. “You get angry so quickly! Why did you choose such a time? There are crowds of people in the street…. I tremble all over.”
– О, не дрожи, моя красная калиночка! Прижмись ко мне покрепче! – говорил парубок, обнимая ее, отбросив бандуру, висевшую на длинном ремне у него на шее, и садясь вместе с нею у дверей хаты. – Ты знаешь, что мне и часу не видать тебя горько.
 Don't tremble, my darling! Come close to me!” said the Cossack, putting down his guitar, which hung on a long strap round his neck, and sitting down with her on the door-step. “You know I find it hard to be only an hour without seeing you.”
– Знаешь ли, что я думаю, – прервала девушка, задумчиво потопив в него свои очи. – Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было. – Какое-то движение тоски выразилось на лице ее при последних словах.
“Do you know what I am thinking of?” interrupted the young girl, looking at him thoughtfully. “Something whispers to me that we shall not see so much of each other in the future. The people here are not well disposed to you, the girls look so envious, and the young fellows…. I notice also that my mother watches me carefully for some time past. I must confess I was happier when among strangers.” Her face wore a troubled expression as she spoke.
– Два месяца только в стороне родной и уже соскучилась! Может, и я надоел тебе?
“You are only two months back at home, and are already tired of it!” said the Cossack. “And of me too perhaps?”
– О, ты мне не надоел, – молвила она, усмехнувшись. – Я тебя люблю, чернобровый козак! За то люблю, что у тебя карие очи, и как поглядишь ты ими – у меня как будто на душе усмехается: и весело, и хорошо ей; что приветливо моргаешь ты черным усом своим; что ты идешь по улице, поешь и играешь на бандуре, и любо слушать тебя.
“Oh no!” she replied, smiling. “I love you, you black-eyed Cossack! I love you because of your dark eyes, and my heart laughs in my breast when you look at me. I feel so happy when you come down the street stroking your black moustache, and enjoy listening to your song when you play the guitar!”
– О, моя Галя! – вскрикнул парубок, целуя и прижимая ее сильнее к груди своей.
“Oh my Hanna!” exclaimed the Cossack, kissing the girl and drawing her closer to him.
– Постой! полно, Левко! Скажи наперед, говорил ли ты с отцом своим?
“Stop, Levko! Tell me whether you have spoken to your father?”
– Что? – сказал он, будто проснувшись. – Да, что я хочу жениться, а ты выйти за меня замуж – говорил. – Но как-то унывно зазвучало в устах его это слово: говорил.
 “About what?” he answered absent-mindedly. “About my marrying you? Yes, I did.” But he seemed to speak almost reluctantly.
– Что же?
“Well? What more?”
– Что станешь делать с ним? Притворился старый хрен, по своему обыкновению, глухим: ничего не слышит и еще бранит, что шатаюсь Бог знает где и повесничаю с хлопцами по улицам. Но не тужи, моя Галю! Вот тебе слово козацкое, что уломаю его.
“What can you make of him? The old curmudgeon pretends to be deaf; he will not listen to anything, and blames me for loafing with fellows, as he says, about the streets. But don't worry, Hanna! I give you my word as a Cossack, I will break his obstinacy.”
– Да тебе только стоит, Левко, слово сказать – и все будет по-твоему. Я знаю это по себе: иной раз не послушала бы тебя, а скажешь слово – и невольно делаю, что тебе хочется. Посмотри, посмотри! – продолжала она, положив голову на плечо ему и подняв глаза вверх, где необъятно синело теплое украинское небо, завешенное снизу кудрявыми ветвями стоявших перед ними вишен. – Посмотри: вон-вон далеко мелькнули звездочки: одна, другая, третия, четвертая, пятая… Не правда ли, ведь это ангелы Божии поотворяли окошечки своих светлых домиков на небе и глядят на нас? Да, Левко? Ведь это они глядят на нашу землю? Что, если бы у людей были крылья, как у птиц, – туда бы полететь, высоко, высоко… Ух, страшно! Ни один дуб у нас не достанет до неба. А говорят, однако же, есть где-то, в какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною в самом небе, и Бог сходит по нем на землю ночью перед светлым праздником.
“You only need to say a word, Levko, and it shall be as you wish. I know that of myself. Often I do not wish to obey you, but you speak only a word, and I involuntarily do what you wish. Look, look!” she continued, laying her head on his shoulder and raising her eyes to the sky, the immeasurable heaven of the Ukraine; “there far away are twinkling little stars—one, two, three, four, five. Is it not true that those are angels opening the windows of their bright little homes and looking down on us. Is it not so, Levko? They are looking down on earth. If men had wings like birds, how high they could fly. But ah! not even our oaks reach the sky. Still people say there is in some distant land a tree whose top reaches to heaven, and that God descends by it on the earth, the night before Easter.”
– Нет, Галю; у Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят перед светлым воскресением святые архангелы; и как только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа не бывает на земле. “No, Hanna. God has a long ladder which reaches from heaven to earth. Before Easter Sunday holy angels set it up, and as soon as God puts His foot on the first rung, all evil spirits take to flight and fall in swarms into hell. That is why on Easter Day there are none of them on earth.”
– Как тихо колышется вода, будто дитя в люльке! – продолжала Ганна, указывая на пруд, угрюмо обставленный темным кленовым лесом и оплакиваемый вербами, потопившими в нем жалобные свои ветви. Как бессильный старец, держал он в холодных объятиях своих далекое, темное небо, обсыпая ледяными поцелуями огненные звезды, которые тускло реяли среди теплого ночного воздуха, как бы предчувствуя скорое появление блистательного царя ночи. Возле леса, на горе, дремал с закрытыми ставнями старый деревянный дом; мох и дикая трава покрывали его крышу; кудрявые яблони разрослись перед его окнами; лес, обнимая своею тенью, бросал на него дикую мрачность; ореховая роща стлалась у подножия его и скатывалась к пруду.
“How gently the water ripples! Like a child in the cradle,” continued Hanna, pointing to the pool begirt by dark maples and weeping-willows, whose melancholy branches drooped in the water. On a hill near the wood slumbered an old house with closed shutters. The roof was covered with moss and weeds; leafy apple-trees had grown high up before the windows; the wood cast deep shadows on it; a grove of nut-trees spread from the foot of the hill as far as the pool.
– Я помню, будто сквозь сон, – сказала Ганна, не спуская глаз с него, – давно, давно, когда я еще была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом этот. Левко, ты, верно, знаешь, расскажи!..
“I remember as if in a dream,” said Hanna, keeping her eyes fixed on the house, “a long, long time ago, when I was little and lived with mother, someone told a terrible story about this house. You must know it—tell me.”
– Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего не расскажут бабы и народ глупой. Ты себя только потревожишь, станешь бояться и не заснется тебе покойно.
“God forbid, my dear child! Old women and stupid people talk a lot of nonsense. It would only frighten you and spoil your sleep.”
– Расскажи, расскажи, милой, чернобровой парубок! – говорила она, прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его. – Нет! ты, видно, не любишь меня, у тебя есть другая девушка. Я не буду бояться; я буду спокойно спать ночь. Теперь-то не засну, если не расскажешь. Я стану мучиться, да думать… Расскажи, Левко!..
 “Tell me, my darling, my black-eyed Cossack,” she said, pressing her cheek to his.

“No, you don't love me; you have certainly another sweetheart! I will not be frightened, and will sleep quite quietly. If you refuse to tell me, that would keep me awake. I would keep on worrying and thinking about it. Tell me, Levko!”
– Видно, правду говорят люди, что у девушек сидит черт, подстрекающий их любопытство. Ну, слушай. Давно, мое серденько, жил в этом доме сотник. У сотника была дочка, ясная панночка, белая как снег, как твое личико. Сотникова жена давно уже умерла; задумал сотник жениться на другой. «Будешь ли ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмешь другую жену?» – «Буду, моя дочка; еще крепче прежнего стану прижимать тебя к сердцу! Буду, моя дочка; еще ярче стану дарить серьги и монисты!» – Привез сотник молодую жену в новый дом свой. Хороша была молодая жена. Румяна и бела собою была молодая жена; только так страшно взглянула на свою падчерицу, что та вскрикнула, ее увидевши, и хоть бы слово во весь день сказала суровая мачеха. Настала ночь: ушел сотник с молодою женой в свою опочивальню; заперлась и белая панночка в своей светлице. Горько сделалось ей; стала плакать. Глядит, страшная черная кошка крадется к ней; шерсть на ней горит, и железные когти стучат по полу. В испуге вскочила она на лавку: кошка за нею. Перепрыгнула на лежанку: кошка и туда, и вдруг бросилась к ней на шею и душит ее. С криком оторвавши от себя, кинула на пол; опять крадется страшная кошка. Тоска ее взяла. На стене висела отцовская сабля. Схватила ее и бряк по полу – лапа с железными когтями отскочила, и кошка с визгом пропала в темном углу. Целый день не выходила из светлицы своей молодая жена; на третий день вышла с перевязанною рукой. Угадала бедная панночка, что мачеха ее ведьма и что она ей перерубила руку. На четвертый день приказал сотник своей дочке носить воду, мести хату, как простой мужичке, и не показываться в панские покои. Тяжело было бедняжке; да нечего делать: стала выполнять отцовскую волю. На пятый день выгнал сотник свою дочку босую из дому и куска хлеба не дал на дорогу. Тогда только зарыдала панночка, закрывши руками белое лицо свое: «Погубил ты, батьку, родную дочку свою! Погубила ведьма грешную душу твою! Прости тебя Бог; а мне, несчастной, видно, не велит Он жить на белом свете!..» И вон, видишь ли ты… – Тут оборотился Левко к Ганне, указывая пальцем на дом. – Гляди сюда: вон, подалее от дома, самый высокий берег! С этого берега кинулась панночка в воду, и с той поры не стало ее на свете…
“Certainly it is true what people say, that the devil possesses girls, and stirs up their curiosity. Well then, listen. Long ago there lived in that house an elderly man who had a beautiful daughter white as snow, just like you. His wife had been dead a long time, and he was thinking of marrying again.

“‘Will you pet me as before, father, if you take a second wife?’ asked his daughter.

“‘Yes, my daughter,’ he answered, ‘I shall love you more than ever, and give you yet more rings and necklaces.’

“So he brought a young wife home, who was beautiful and white and red, but she cast such an evil glance at her stepdaughter that she cried aloud, but not a word did her sulky stepmother speak to her all day long.

“When night came, and her father and his wife had retired, the young girl locked herself up in her room, and feeling melancholy began to weep bitterly. Suddenly she spied a hideous black cat creeping towards her; its fur was aflame and its claws struck on the ground like iron. In her terror the girl sprang on a chair; the cat followed her. Then she sprang into bed; the cat sprang after her, and seizing her by the throat began to choke her. She tore the creature away, and flung it on the ground, but the terrible cat began to creep towards her again. Rendered desperate with terror, she seized her father's sabre which hung on the wall, and struck at the cat, wounding one of its paws. The animal disappeared, whimpering.

“The next day the young wife did not leave her bedroom; the third day she appeared with her hand bound up.

“The poor girl perceived that her stepmother was a witch, and that she had wounded her hand.

“On the fourth day her father told her to bring water, to sweep the floor like a servant-maid, and not to show herself where he and his wife sat. She obeyed him, though with a heavy heart. On the fifth day he drove her barefooted out of the house, without giving her any food for her journey. Then she began to sob and covered her face with her hands.

“‘You have ruined your own daughter, father!’ she cried; ‘and the witch has ruined your soul. May God forgive you! He will not allow me to live much longer.’

“And do you see,” continued Levko, turning to Hanna and pointing to the house, “do you see that high bank; from that bank she threw herself into the water, and has been no more seen on earth.”
– А ведьма? – боязливо прервала Ганна, устремив на него прослезившиеся очи.
“And the witch?” Hanna interrupted, timidly fastening her tearful eyes on him.
– Ведьма? Старухи выдумали, что с той поры все утопленницы выходили, в лунную ночь, в панский сад греться на месяце; и сотникова дочка сделалась над ними главною. В одну ночь увидела она мачеху свою возле пруда, напала на нее и с криком утащила в воду. Но ведьма и тут нашлась: оборотилась под водою в одну из утопленниц и через то ушла от плети из зеленого тростника, которою хотели ее бить утопленницы. Верь бабам! Рассказывают еще, что панночка собирает всякую ночь утопленниц и заглядывает поодиночке каждой в лицо, стараясь узнать, которая из них ведьма; но до сих пор не узнала. И если попадется из людей кто, тотчас заставляет его угадывать, не то грозит утопить в воде. Вот, моя Галю, как рассказывают старые люди!.. Теперешний пан хочет строить на том месте винницу и прислал нарочно для того сюда винокура… Но я слышу говор. Это наши возвращаются с песен. Прощай, Галю! Спи спокойно; да не думай об этих бабьих выдумках! – Сказавши это, он обнял ее крепче, поцеловал и ушел.
“The witch? Old women say that when the moon shines, all those who have been drowned come out to warm themselves in its rays, and that they are led by the witch's stepdaughter. One night she saw her stepmother by the pool, caught hold of her, and dragged her screaming into the water. But this time also the witch played her a trick; she changed herself into one of those who had been drowned, and so escaped the chastisement she would have received at their hands.

“Let anyone who likes believe the old women's stories. They say that the witch's stepdaughter gathers together those who have been drowned every night, and looks in their faces in order to find out which of them is the witch; but has not done so yet. Such are the old wives' tales. It is said to be the intention of the present owner to erect a distillery on the spot. But I hear voices. They are coming home from the dancing. Good-bye, Hanna! Sleep well, and don't think of all that nonsense.” So saying he embraced her, kissed her, and departed.
– Прощай, Левко! – говорила Ганна, задумчиво вперив очи на темный лес.
 “Good-bye, Levko!” said Hanna, still gazing at the dark pine wood.
Огромный огненный месяц величественно стал в это время вырезываться из земли. Еще половина его была под землею; а уже весь мир исполнился какого-то торжественного света. Пруд тронулся искрами. Тень от деревьев ясно стала отделяться на темной зелени.
The brilliant moon was now rising and filling all the earth with splendour. The pool shone like silver, and the shadows of the trees stood out in strong relief.
– Прощай, Ганна! – раздались позади ее слова, сопровождаемые поцелуем.
“Good-bye, Hanna!” she heard again as she spoke, and felt the light pressure of a kiss.
– Ты воротился! – сказала она, оглянувшись; но, увидев перед собою незнакомого парубка, отвернулась в сторону.
“You have come back!” she said, looking round, but started on seeing a stranger before her.
– Прощай, Ганна! – раздалось снова, и снова поцеловал ее кто-то в щеку.
 There was another “Good-bye, Hanna!” and again she was kissed.
– Вот принесла нелегкая и другого! – проговорила она с сердцем.
“Has the devil brought a second?” she exclaimed angrily.
– Прощай, милая Ганна!
“Good-bye, dear Hanna!”
– Еще и третий!
“There is a third!”
– Прощай! прощай! прощай, Ганна! – и поцелуи засыпали ее со всех сторон.
 “Good-bye, good-bye, good-bye, Hanna!” and kisses rained from all sides.
– Да тут их целая ватага! – кричала Ганна, вырываясь из толпы парубков, наперерыв спешивших обнимать ее. – «Как им не надоест беспрестанно целоваться! Скоро, ей-богу, нельзя будет показаться на улице!

Вслед за сими словами дверь захлопнулась, и только слышно было, как с визгом задвинулся железный засов.
“Why, there is a whole band of them!” cried Hanna, tearing herself from the youths who had gathered round. “Are they never tired of the eternal kissing? I shall soon not be able to show myself on the street!” So saying, she closed the door and bolted it.



II. Голова
 II. THE VILLAGE HEADMAN
Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешень пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник – ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит; все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь! И вдруг все ожило: и леса, и пруды, и степи. Сыплется величественный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посереди неба… Как очарованное, дремлет на возвышении село. Еще белее, еще лучше блестят при месяце толпы хат; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены. Песни умолкли. Все тихо. Благочестивые люди уже спят. Где-где только светятся узенькие окна. Перед порогами иных только хат запоздалая семья совершает свой поздний ужин.
Do you know a Ukraine night? No, you do not know a night in the Ukraine. Gaze your full on it. The moon shines in the midst of the sky; the immeasurable vault of heaven seems to have expanded to infinity; the earth is bathed in silver light; the air is warm, voluptuous, and redolent of innumerable sweet scents. Divine night! Magical night! Motionless, but inspired with divine breath, the forests stand, casting enormous shadows and wrapped in complete darkness. Calmly and placidly sleep the lakes surrounded by dark green thickets. The virginal groves of the hawthorns and cherry-trees stretch their roots timidly into the cool water; only now and then their leaves rustle unwillingly when that freebooter, the night-wind, steals up to kiss them. The whole landscape is hushed in slumber; but there is a mysterious breath upon the heights. One falls into a weird and unearthly mood, and silvery apparitions rise from the depths. Divine night! Magical night! Suddenly the woods, lakes, and steppes become alive. The nightingales of the Ukraine are singing, and it seems as though the moon itself were listening to their song. The village sleeps as though under a magic spell; the cottages shine in the moonlight against the darkness of the woods behind them. The songs grow silent, and all is still. Only here and there is a glimmer of light in some small window. Some families, sitting up late, are finishing their supper at the thresholds of their houses.
– Да, гопак не так танцуется! То-то я гляжу, не клеится все. Что ж это рассказывает кум?.. А, ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! – Так разговаривал сам с собою подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице. – Ей-богу, не так танцуется гопак! Что мне лгать! ей-богу не так! А, ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
“No, the ‘gallop’ is not danced like that! Now I see, it does not go properly! What did my godfather tell me? So then! Hop! tralala! Hop! tralala! Hop! Hop! Hop!” Thus a half-intoxicated, middle-aged Cossack talked to himself as he danced through the street. “By heaven, a ‘gallop’ is not danced like that! What is the use of lying! On with it then! Hop! tralala! Hop! tralala! Hop! Hop! Hop!”
– Вот, одурел человек! добро бы еще хлопец какой, а то старый кабан, детям на смех, танцует ночью по улице! – вскричала проходящая пожилая женщина, неся в руке солому. – Ступай в хату свою! Пора спать давно!
“See that fool there! If he were only a young fellow! But to see a grown man dancing, and the children laughing at him,” exclaimed an old woman who was passing by, carrying a bundle of straw. “Go home! It is quite time to go to sleep!”
– Я пойду! – сказал, остановившись, мужик. – Я пойду. Я не посмотрю на какого-нибудь голову. Что он думает, дидько б утысся его батькови , что он голова, что он обливает людей на морозе холодною водою, так и нос поднял! Ну, голова, голова. Я сам себе голова. Вот, убей меня Бог! Бог меня убей, я сам себе голова. Вот что, а не то что… – продолжал он, подходя к первой попавшейся хате, и остановился перед окошком, скользя пальцами по стеклу и стараясь найти деревянную ручку. – Баба, отворяй! Баба, живей, говорят тебе, отворяй! Козаку спать пора!
 “I am going!” said the Cossack, standing still. “I am going. What do I care about the headman? He thinks because he is the eldest, and throws cold water on people, and carries his head high. As to being headman—I myself am a headman. Yes indeed—otherwise——” As he spoke, he stepped up to the door of the first cottage he came to, stood at the window, drumming with his fingers on the glass, and feeling for the door-handle. “Woman, open! Woman, open quickly I tell you! It is time for me to go to sleep!”
– Куда ты, Каленик? Ты в чужую хату попал! – закричали, смеясь, позади его девушки, ворочавшиеся с веселых песней. – Показать тебе твою хату?
“Where are you going, Kalenik? That is the wrong house!” some young girls who were returning from the dance called to him as they passed. “Shall we show you yours?”
– Покажите, любезные молодушки!
“Yes, please, ladies!”
– Молодушки? слышите ли, – подхватила одна, – какой учтивый Каленик! За это ему нужно показать хату… но нет, наперед потанцуй!
“Ladies! Just listen to him!” one of them exclaimed. “How polite Kalenik is! We will show you the house—but no, first dance before us!”
– Потанцевать?.. эх вы, замысловатые девушки! – протяжно произнес Каленик, смеясь и грозя пальцем и оступаясь, потому что ноги его не могли держаться на одном месте. – А дадите перецеловать себя? Всех перецелую, всех!.. – и косвенными шагами пустился бежать за ними. Девушки подняли крик, перемешались; но после, ободрившись, перебежали на другую сторону, увидя, что Каленик не слишком был скор на ноги. “Dance before you? Oh, you are clever girls!” said Kalenik in a drawling voice, and laughing. He threatened them with his finger, and stumbled, not being able to stand steadily. “And will you let yourselves be kissed? I will kiss the lot.” With tottering steps he began to run after them.

The girls cried out and ran apart; but they soon plucked up courage and went on the other side of the road, when they saw that Kalenik was not firm on his legs.
– Вон твоя хата! – закричали они ему, уходя и показывая на избу, гораздо поболее прочих, принадлежавшую сельскому голове. Каленик послушно побрел в ту сторону, принимаясь снова бранить голову.
“There is your house!” they called to him, pointing to one which was larger than the rest, and which belonged to the village headman.

Kalenik turned towards it, and began again to revile the headman.
Но кто же этот голова, возбудивший такие невыгодные о себе толки и речи? О, этот голова важное лицо на селе. Покамест Каленик достигнет конца пути своего, мы, без сомнения, успеем кое-что сказать о нем. Все село, завидевши его, берется за шапки; а девушки, самые молоденькие, отдают добридень. Кто бы из парубков не захотел быть головою! Голове открыт свободный вход во все тавлинки; и дюжий мужик почтительно стоит, снявши шапку, во все продолжение, когда голова запускает свои толстые и грубые пальцы в его лубошную табакерку. В мирской сходке, или громаде, несмотря на то, что власть его ограничена несколькими голосами, голова всегда берет верх и почти по своей воле высылает, кого ему угодно, ровнять и гладить дорогу, или копать рвы. Голова угрюм, суров с виду и не любит много говорить. Давно еще, очень давно, когда блаженной памяти великая царица Екатерина ездила в Крым, был выбран он в провожатые; целые два дни находился он в этой должности и даже удостоился сидеть на козлах с царицыным кучером. И с той самом поры еще голова выучился раздумно и важно потуплять голову, гладить длинные, закрутившиеся вниз усы и кидать соколиный взгляд исподлобья. И с той поры голова, об чем бы ни заговорили с ним, всегда умеет поворотить речь на то, как он вез царицу и сидел на козлах царской кареты. Голова любит иногда прикинуться глухим, особливо если услышит то, чего не хотелось бы ему слышать. Голова терпеть не может щегольства: носит всегда свитку черного домашнего сукна, перепоясывается шерстяным цветным поясом, и никто никогда не видал его в другом костюме, выключая разве только времени проезда царицы в Крым, когда на нем был синий козацкий жупан. Но это время вряд ли кто мог запомнить из целого села; а жупан держит он в сундуке под замком. Голова вдов; но у него живет в доме свояченица, которая варит обедать и ужинать, моет лавки, белит хату, прядет ему на рубашки и заведывает всем домом. На селе поговаривают, будто она совсем ему не родственница; но мы уже видели, что у головы много недоброжелателей, которые рады распускать всякую клевету. Впрочем, может быть, к этому подало повод и то, что свояченице всегда не нравилось, если голова заходил в поле, усеянное жницами, или к козаку, у которого была молодая дочка. Голова крив; но зато одинокий глаз его злодей и далеко может увидеть хорошенькую поселянку. Не прежде, однако ж, он наведет его на смазливое личико, пока не обсмотрится хорошенько, не глядит ли откуда свояченица. Но мы почти все уже рассказали, что нужно, о голове; а пьяный Каленик не добрался еще и до половины дороги и долго еще угощал голову всеми отборными словами, какие могли только вспасть на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.
But who is this headman to whose disadvantage so much has been said? Oh, he is a very important person in the village. Before Kalenik reaches his house, we shall doubtless find enough time to say something about him. Everyone in the village takes off his cap at the sight of him, and even the smallest girls wish him good morning. Which of the young Cossacks would not like to be a headman? The headman has an entry everywhere, and every stalwart rustic stands respectfully, cap in hand, so long as the headman feels round his snuff-box with his thick, coarse finger. In parish-meetings and other assemblies, although his power may be limited by the votes of the majority, the headman still maintains the upper hand, and sends whom he chooses to make roads or dig ditches. In outward manners he is morose and severe, and not fond of talking. Long ago, when the Empress Catherine of blessed memory journeyed to the Crimea, he was chosen as one of her escort for two whole days, and had the high honour of sitting with the imperial coachman on the box.

Since then the headman has formed the habit of shaking his head solemnly and thoughtfully, of stroking his long, drooping moustache, and of darting hawk-like glances from his eyes. Whatever the topic of conversation may be, he manages to refer to his having accompanied the Empress, and sat on the box of the imperial coach. He often pretends to be hard of hearing, especially when he hears something that he does not like. He has an aversion for dandies, and himself wears under a black caftan of cloth, made at home, a simple, embroidered, woollen waist-band. No one has seen him wear any other dress except, of course, on the occasion of the Czarina's journey to the Crimea, when he wore a blue Cossack's uniform. Hardly anyone in the village remembers that time, and he keeps the uniform packed up in a chest.

The headman is a widower, but his sister-in-law lives with him. She cooks his dinner and supper, keeps the house and furniture clean, weaves linen, and acts as housekeeper generally. The village gossips say that she is not a relation of his; but we must remark that the headman has many enemies who spread all kinds of slanders about him. We have now said what we considered to be necessary about the headman, and the drunken Kalenik is not yet half-way to his house. He continued to abuse the headman in terms which might be expected from one in his condition.



III. Неожиданный соперник. Заговор
 III. AN UNEXPECTED RIVAL—THE CONSPIRACY
– Нет, хлопцы, нет, не хочу! Что за разгулье такое! Как вам не надоест повесничать? И без того уже прослыли мы, Бог знает, какими буянами. Ложитесь лучше спать! – Так говорил Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его на новые проказы. – Прощайте, братцы! покойная вам ночь!» и быстрыми шагами шел от них по улице.
“No, you fellows, I won't. What is the good of all those silly goings-on? Aren't you tired of these foolish jokes? People already call us good-for-nothing scapegraces. Better go to bed!” So Levko said one evening to his companions, who were trying to persuade him to take part with them in further practical jokes. “Farewell, brothers! Good night!” he said, and left them with quick steps.
«Спит ли моя ясноокая Ганна? – думал он, подходя к знакомой нам хате с вишневыми деревьями. Среди тишины послышался тихий говор. Левко остановился. Между деревьями забелела рубашка… «Что это значит?» – подумал он и, подкравшись поближе, спрятался за дерево. При свете месяца блистало лицо стоявшей перед ним девушки… Это Ганна! Но кто же этот высокий человек, стоявший к нему спиною? Напрасно обсматривал он: тень покрывала его с ног до головы. Спереди только он был освещен немного; но малейший шаг вперед Левка уже подвергал его неприятности – быть открытым. Тихо прислонившись к дереву, решился он остаться на месте. Девушка ясно выговорила его имя.
“Does my bright-eyed Hanna sleep?” he thought as he passed the house shaded by the cherry-trees. Then in the silence he heard the sound of a whispered conversation. Levko stood still. Between the trees there glimmered something white. “What is that?” he thought, as he crept closer and hid himself behind a tree.

By the light of the moon he saw the face of a girl standing opposite him. It was Hanna. But who was the tall man who had his back turned to him? In vain he strained his eyes; the whole figure was hidden in shadow, and the slightest forward step on Levko's part would expose him to the risk of discovery. He therefore leant quietly against the tree, and determined to remain where he was. Then he heard the girl utter his name distinctly.
– Левко? Левко еще молокосос! – говорил хрипло и вполголоса высокий человек. – Если я встречу его когда-нибудь у тебя, я его выдеру за чуб…
“Levko? Levko is a baby,” said the tall man in an undertone. “If I ever find him with you, I will pull his hair.”
– Хотелось бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня за чуб! – тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо, что нельзя было ничего расслушать.
“I should like to know what rascal is boasting of pulling my hair,” said Levko to himself, stretching out his head and endeavouring to miss no word. But the stranger continued to speak so low that he was inaudible.
– Как тебе не стыдно! – сказала Ганна по окончании его речи. – Ты лжешь; ты обманываешь меня; ты меня не любишь; я никогда не поверю, чтобы ты меня любил!
 “What, aren't you ashamed?” said Hanna after he had finished. “You are lying and deceiving me; I will never believe that you love me.”
– Знаю, – продолжал высокий человек, – Левко много наговорил тебе пустяков и вскружил твою голову. (Тут показалось парубку, что голос незнакомца не совсем незнаком, и как будто он когда-то его слышал.) Но я дам себя знать Левку! – продолжал все так же незнакомец, – он думает, что я не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня кулаки.
“I know,” continued the tall man, “that Levko has talked nonsense to you and turned your head.” (Here it seemed to the Cossack as though the stranger's voice were not quite unknown to him, and that he must have heard it somewhere or other.) “But Levko shall learn to know me,” continued the stranger. “He thinks I don't notice his rascally tricks; but he will yet feel the weight of my fists, the scoundrel!”
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость, не устоял бы, может быть, на месте; но в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
At these words Levko could no longer restrain his wrath. He came three steps nearer, and took a run in order to plant a blow which would have stretched the stranger on the ground in spite of his strength. At that moment, however, a ray of light fell on the latter's face, and Levko stood transfixed, for he saw it was his father. But he only expressed his surprise by an involuntary shake of the head and a low whistle.

On the other side there was the sound of approaching footsteps. Hanna ran hastily into the house and closed the door behind her.
– Прощай, Ганна! – закричал в это время один из парубков, подкравшись и обнявши голову; и с ужасом отскочил назад, встретивши жесткие усы.
“Good-bye, Hanna!” cried one of the youths, who had stolen up and embraced the headman, but started back alarmed when he felt a rough moustache.
– Прощай, красавица! – вскричал другой; но на сей раз полетел стремглав от тяжелого толчка головы.
“Good-bye, my darling!” cried another, but speedily executed a somersault in consequence of a violent blow from the headman.
– Прощай, прощай, Ганна! – закричало несколько парубков, повиснув ему на шею.
 “Good-bye, good-bye, Hanna!” exclaimed several youths, falling on his neck.
– Провалитесь, проклятые сорванцы! – кричал голова, отбиваясь и притопывая на них ногами. – Что я вам за Ганна! Убирайтесь вслед за отцами на виселицу, чертовы дети! Поприставали, как мухи к меду! Дам я вам Ганны!..
“Go to the deuce, you infernal scoundrels!” shouted the headman, defending himself with both hands and feet. “What kind of Hanna do you take me for? Hang yourselves like your fathers did, you children of the devil! Falling on one like flies on honey! I will show you who Hanna is!”
– Голова! Голова! это голова! – закричали хлопцы и разбежались во все стороны.
“The headman! The headman! It is the headman!” cried the youths, running away in all directions.
– Ай да батько! – говорил Левко, очнувшись от своего изумления и глядя вслед уходившему с ругательствами голове. – Вот какие за тобою водятся проказы! славно! А я дивлюсь да передумываю, что б это значило, что он все притворяется глухим, когда станешь говорить о деле. Постой же, старый хрен, ты у меня будешь знать, как шататься под окнами молодых девушек, будешь знать, как отбивать чужих невест! Гей, хлопцы! сюда! сюда! – кричал он, махая рукою к парубкам, которые снова собирались в кучу, – ступайте сюда! Я увещевал вас идти спать; но теперь раздумал и готов, хоть целую ночь, сам гулять с вами.
“Aha, father!” said Levko to himself, recovering from his astonishment and looking after the headman as he departed, cursing and scolding. “Those are the tricks you like to play! Splendid! And I wonder and puzzle my head why he pretends to be deaf when I only touch on the matter! Wait, you old sinner, I will teach you to cajole other people's sweethearts. Hi! you fellows, come here!” he cried, beckoning to the youths, who gathered round him. “Come nearer! I told you to go to bed, but I am differently minded now, and am ready to go round with you all night.”
– Вот это дело! – сказал плечистый и дородный парубок, считавшийся первым гулякой и повесой на селе. – Мне все кажется тошно, когда не удается погулять порядком и настроить штук. Все как будто недостает чего-то. Как будто потерял шапку или люльку; словом, не козак да и только.
“That is reasonable,” exclaimed a broad-shouldered, stout fellow, who was regarded as the chief toper and good-for-nothing in the village. “I always feel uncomfortable if I do not have a good fling, and play some practical jokes. I always feel as though there were something wanting, as though I had lost my cap or my pipe—in a word, I don't feel like a proper Cossack then!”
– Согласны ли вы побесить хорошенько сегодня голову?
 “Do you really want to bait the headman?” asked Levko.
– Голову!
“The headman?”
– Да, голову. Что он в самом деле задумал! Он управляется у нас, как будто гетьман какой. Мало того, что помыкает, как своими холопьями, еще и подъезжает к девчатам нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смазливой девки, за которою бы не волочился голова.
“Yes, the headman. I don't know for whom he takes himself. He carries on as though he were a duke. It is not only that he treats us as if we were his serfs, but he comes after our girls.”
– Это так, это так, – закричали в один голос все хлопцы.
“Quite right! That is true!” exclaimed all the youths together.
– Что ж мы, ребята, за холопья? Разве мы не такого роду, как и он? Мы, слава Богу, вольные козаки! Покажем ему, хлопцы, что мы вольные козаки!
“But are we made of any worse stuff than he? We are, thank God! free Cossacks. Let us show him so.”
– Покажем! – закричали парубки. – Да если голову, то и писаря не минуть! “Yes, we will show him!” they shouted. “But when we go for the headman, we must not forget his clerk.”
– Не минем и писаря! А у меня, как нарочно, сложилась в уме славная песня про голову. Пойдемте, я вас ее выучу, – продолжал Левко, ударив рукою по струнам бандуры. – Да слушайте: попереодевайтесь, кто во что ни попало!
“The clerk shall have his share, too. Just now a song that suits the headman occurs to me. Go on! I will teach it you!” continued Levko, striking the strings of his guitar. “But listen! Disguise yourselves as well as you can.”
– Гуляй, козацкая голова! – говорил дюжий повеса, ударив ногою в ногу и хлопнув руками. – Что за роскошь! Что за воля! Как начнешь беситься – чудится, будто поминаешь давние годы. Любо, вольно на сердце; а душа как будто в раю. Гей, хлопцы! Гей, гуляй!..
“Hurrah for the Cossacks!” cried the stout reveller, dancing and clapping his hands. “Long live freedom! When one lets the reins go, one thinks of the good old times. It feels as jolly as though one were in paradise. Hurrah, you fellows! Go ahead!”
И толпа шумно понеслась по улицам. И благочестивые старушки, пробужденные криком, подымали окошки и крестились сонными руками, говоря: «ну, теперь гуляют парубки!»
The youths rushed noisily through the village street, and the pious old women, aroused from their sleep, looked through the windows, crossed themselves drowsily, and thought, “There they go, the wild young fellows!”



IV. Парубки гуляют
 IV. WILD PRANKS
Одна только хата светилась еще в конце улицы. Это жилище головы. Голова уже давно окончил свой ужин и, без сомнения, давно бы уже заснул; но у него был в это время гость, винокур, присланный строить винокурню помещиком, имевшим небольшой участок земли между вольными козаками. Под самым покутом, на почетном месте, сидел гость – низенькой, толстенькой человечек, с маленькими, вечно смеющимися глазками, в которых, кажется, написано было то удовольствие, с каким курил он свою коротенькую люльку, поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший из нее, превращенный в золу, табак. Облака дыма быстро разрастались над ним, одевая его в сизый туман. Казалось, будто широкая труба с какой-нибудь винокурни, наскуча сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за столом в хате головы. Под носом торчали у него коротенькие и густые усы; но они так неясно мелькали сквозь табачную атмосферу, что казались мышью, которую винокур поймал и держал во рту своем, подрывая монополию амбарного кота. Голова, как хозяин, сидел в одной только рубашке и полотняных шароварах. Орлиный глаз его, как вечереющее солнце, начинал мало-помалу жмуриться и меркнуть. На конце стола курил люльку один из сельских десятских, составлявших команду головы, сидевший из почтения к хозяину в свитке.
Only in one house at the end of the street there still burned a light; it was the headman's. He had long finished his supper, and would certainly have gone to sleep but that he had a guest with him, the brandy-distiller. The latter had been sent to superintend the building of a distillery for the lords of the manor, who possessed small allotments between the lands of the free Cossacks. At the upper end of the table, in the place of honour, sat the guest—a short, stout man with small, merry eyes. He smoked his short pipe with obvious satisfaction, spitting every moment and constantly pushing the tobacco down in the bowl. The clouds of smoke collected over his head, and veiled him in a bluish mist. It seemed as though the broad chimney of a distillery, which was bored at always being perched up on the roof, had hit upon the idea of taking a little recreation, and had now settled itself comfortably at the headman's table. Close under his nose bristled his short, thick moustache, which in the dim, smoky atmosphere resembled a mouse which the distiller had caught and held in his mouth, usurping the functions of a dining-room cat. The headman sat there, as master of the house, wearing only his shirt and linen breeches. His eagle eye began to grow dim like the setting sun, and to half close. At the lower end of the table sat, smoking his pipe, one of the village council, of which the headman was superintendent. Out of respect for the latter he had not removed his caftan.
– Скоро же вы думаете, – сказал голова, оборотившись к винокуру и кладя крест на зевнувший рот свой, – поставить вашу винокурню?
“How soon do you think,” asked the headman, turning to the distiller and putting his hand before his gaping mouth, “will you have the distillery put up?”
– Когда Бог поможет, то сею осенью, может, и закурим. На Покров, бьюсь об заклад, что пан голова будет писать ногами немецкие крендели по дороге. – По произнесении сих слов, глазки винокура пропали; вместо их протянулись лучи до самых ушей; все туловище стало колебаться от смеха, и веселые губы оставили на мгновение дымившуюся люльку.
“With God's help we shall be distilling brandy this autumn. On Conception Day I bet the headman will be tracing the figure eight with his feet on his way home.” So saying, the distiller laughed so heartily that his small eyes disappeared altogether, his body was convulsed, and his twitching lips actually let go of the reeking pipe for a moment.
– Дай Бог, – сказал голова, выразив на лице своем что-то подобное улыбке. – Теперь еще, слава Богу, винниц развелось немного. А вот, в старое время, когда провожал я царицу по переяславской дороге, еще покойный Безбородько…
“God grant it!” said the headman, on whose face the shadow of a smile was visible. “Now, thank heaven, the number of distilleries is increasing a little; but in the old days, when I accompanied the Czarina on the Perejlaslov Road, and the late Besborodko——”
– Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышил ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные християне, а каким-то чертовским паром. – Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. – Как это паром – ей-богу, не знаю!
 “Yes, my friend, those were bad times. Then from Krementchuk to Romen there were hardly two distilleries. And now—but have you heard what the infernal Germans have invented? They say they will no longer use wood for fuel in the distilleries, but devilish steam.” At these words the distiller stared at the table reflectively, and at his arms resting on it. “But how they can use steam—by heavens! I don't know.”
– Что за дурни, прости Господи, эти немцы! – сказал голова. – Я бы батогом их, собачьих детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно было кипятить что. Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо молодого поросенка…
“What fools these Germans are!” said the headman. “I should like to give these sons of dogs a good thrashing. Whoever heard of cooking with steam? At this rate one will not be able to get a spoonful of porridge or a bit of bacon into one's mouth.”
– И ты, сват, – отозвалась сидевшая на лежанке, поджавши под себя ноги, свояченица, – будешь, все это время, жить у нас без жены!
“And you, friend,” broke in the headman's sister-in-law, who was sitting by the stove; “will you be with us the whole time without your wife?”
– А для чего она мне? Другое дело, если бы что доброе было.
“Do I want her then? If she were only passably good-looking——”
– Будто не хороша? – спросил голова, устремив на него глаз свой.
“She is not pretty, then?” asked the headman with a questioning glance.
– Куды тебе хороша! Старá як бис. Харя вся в морщинах, будто выпорожненный кошелек. – И низенькое строение винокура расшаталось снова от громкого смеха.
 “How should she be; as old as Satan, and with a face as full of wrinkles as an empty purse,” said the distiller, shaking again with laughter.
В это время что-то стало шарить за дверью; дверь растворилась, и мужик, не снимая шапки, ступил за порог и стал, как будто в раздумьи, посреди хаты, разинувши рот и оглядывая потолок. Это был знакомец наш, Каленик.
Then a noise was heard at the door, which opened and a Cossack stepped over the threshold without removing his cap, and remained standing in an absent-minded way in the middle of the room, with open mouth and gazing at the ceiling. It was Kalenik, whose acquaintance we have already made.
– Вот, я и домой пришел! – говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. – Вишь, как растянул, вражий сын сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подослать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
“Now I am at home,” he said, taking his seat by the door, without taking any notice of those present. “Ah! to what a length Satan made the road stretch. I went on and on, and there was no end. My legs are quite broken. Woman, bring me my fur blanket to lie down on. There it is in the corner; but mind you don't upset the little pot of snuff. But no; better not touch it! Leave it alone! You are really quite drunk—I had better get it myself.”
Каленик приподнялся немного, но неодолимая сила приковала его к скамейке.
Kalenik tried to rise, but an invincible power fettered him to his seat.
– За это люблю, – сказал голова, – пришел в чужую хату и распоряжается, как дома! Выпроводить его подобру-поздорову!..
“That's a nice business!” said the headman. “He comes into a strange house, and behaves as though he were at home! Push him out, in heaven's name!”
– Оставь, сват, отдохнуть! – сказал винокур, удерживая его за руку. – Это полезной человек; побольше такого народу – и винница наша славно бы пошла… – Однако ж не добродушие вынудило эти слова. Винокур верил всем приметам, и тотчас прогнать человека, уже севшего на лавку, значило у него накликать беду.
 “Let him rest a bit, friend!” said the distiller, seizing the headman's arm. “The man is very useful; if we had only plenty of this kind, our distillery would get on grandly….” For the rest, it was not good-nature which inspired these words. The distiller was full of superstition, and to turn out a man who had already sat down, seemed to him to be tantamount to invoking the devil.
– Что-то, как старость придет!.. – ворчал Каленик, ложась на лавку. – Добро бы, еще сказать, пьян, так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян! Что мне лгать! Я готов объявить это хоть самому голове. Что мне голова? Чтоб он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта, возом переехало! Что он обливает людей на морозе…
“That comes of being old,” grumbled Kalenik, stretching himself out along the seat. “People might say I was drunk, but no, I am not! Why should I lie? I am ready to tell the headman to his face! Who is the headman anyway? May he break his neck, the son of a dog! I spit at him! May he be run over by a cart, the one-eyed devil!”
– Эге! влезла свинья в хату, да и лапы сует на стол, – сказал голова, гневно подымаясь с своего места; но в это время увесистый камень, разбивши окно вдребезги, полетел ему под ноги. Голова остановился. – Если бы я знал, – говорил он, подымая камень, – какой это висельник швырнул, я бы выучил его, как кидаться! Экие проказы! – продолжал он, рассматривая его на руке пылающим взглядом. – Чтобы он подавился этим камнем…
“Ah! the drunken sot has crawled into the house, and now he lays his paws on the table,” said the headman, rising angrily; but at that moment a heavy stone, breaking a window-pane to pieces, fell at his feet. The headman remained standing. “If I knew,” he said, “what jail-bird has thrown it, I would give him something. What devil's trick is this?” he continued, looking at the stone, which he held in his hand, with burning eyes. “I wish I could choke him with it!”
– Стой, стой! Боже тебя сохрани, сват! – подхватил, побледневши, винокур. – Боже сохрани тебя, и на том, и на этом свете, поблагословить кого-нибудь такою побранкою!
“Stop! Stop! God preserve you, friend!” broke in the distiller, looking pale. “God keep you in this world and the next, but don't curse anyone so.”
– Вот нашелся заступник! Пусть он пропадет!..
“Ah! now we have his defender! May he be ruined!”
– И не думай, сват! Ты не знаешь, верно, что случилось с покойною тещею моей?
 “Listen, friend! You don't know what happened to my late mother-in-law.”
– С тещей?
– Да, с тещей. Вечером, немного может раньше теперешнего, уселись вечерять: покойная теща, покойный тесть, да наймыт, да наймычка, да детей штук с пятеро. Теща отсыпала немного галушек из большого казана в миску, чтобы не так были горячи. После работ все проголодались и не хотели ждать, пока простынут. Вздевши на длинные деревянные спички галушки, начали есть. Вдруг, откуда ни возьмись человек, какого он роду, Бог его знает, просит и его допустить к трапезе. Как не накормить голодного человека! Дали и ему спичку. Только гость упрятывает галушки, как корова сено. Покамест те съели по одной и опустили спички за другими, дно было гладко, как панский помост. Теща насыпала еще; думает, гость наелся и будет убирать меньше. Ничего не бывало. Еще лучше стал оплетать! и другую выпорожнил! «А чтоб ты подавился этими галушками!» – подумала голодная теща; как вдруг тот поперхнулся и упал. Кинулись к нему – и дух вон. Удавился.
“Yes, my mother-in-law. One evening, perhaps rather earlier than this, they were sitting at supper, my late mother-in-law, my father-in-law, their two servants, and five children. My mother-in-law emptied some dumplings from the cooking-pot into a dish in order to cool them. But the others, being hungry after the day's work, did not wait till they were quite cooled, but stuck their long wooden forks into them and ate them at once. All at once a stranger entered—heaven knows whence!—and asked to be allowed to share their meal. They could not refuse to feed a hungry man, and gave him also a wooden fork. But the guest made as short work with the dumplings as a cow with hay. Before the family had each of them finished his or her dumpling and reached out their forks again for another, the dish had been swept as clean as the floor of a nobleman's drawing-room. My mother-in-law emptied out some more dumplings; she thought to herself, ‘Now the guest is satisfied, and will not be so greedy.’ But on the contrary, he began to swallow them faster than ever, and emptied the second dish also. ‘May one of them choke you!’ said my mother-in-law under her breath. Suddenly the guest seemed to try to clear his throat, and fell back. They rushed to his help, but his breath had stopped and he was dead.”
– Так ему, обжоре проклятому, и нужно! – сказал голова.
“Served him right, the cursed glutton!”
– Так бы, да не так вышло: с того времени покою не было теще. Чуть только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. Днем все покойно, и слуху нет про него; а только станет примеркать, погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу…
 “But it turned out quite otherwise; since that time my mother-in-law has no rest. No sooner is it dark than the dead man approaches the house. He then sits astride the chimney, the scoundrel, holding a dumpling between his teeth. During the day it is quite quiet—one hears and sees nothing; but as soon as it begins to grow dark, and one casts a look at the roof, there he is comfortably perched on the chimney!”
– И галушка в зубах?
["And a dumpling between his teeth?"]
– И галушка в зубах.
["And a dumpling between his teeth?"]
– Чудно, сват! Я слыхал что-то похожее еще за покойницу… – Тут голова остановился. Под окном послышался шум и топанье танцующих. Сперва тихо звукнул и струны бандуры, к ним присоединился голос. Струны загремели сильнее; несколько голосов стали подтягивать, и песня зашумела вихрем:
“A wonderful story, friend! I heard something similar from my late——”

Then the headman suddenly stopped. Outside there were noises, and the stamping of dancers' feet. The strings of a guitar were being struck gently, to the accompaniment of a voice. Then the guitar was played more loudly, many voices joined in, and the whole chorus struck up a song in ridicule of the headman.
Хлопцы, слыхали ли вы?
Наши ль головы не крепки!
У кривого головы
В голове расселись крепки.
Набей, бондарь, голову
Ты стальными обручами!
Вспрысни, бондарь, голову
Батогами, батогами!

Голова наш сед и крив,
Стар, как бес; а что за дурень!
Прихотлив и похотлив:
Жмется к девкам… Дурень, дурень!
И тебе лезть к парубкам!
Тебя б нужно в домовину,
По усам, да по шеям!
За чуприну! за чуприну!
 [...]
– Славная песня, сват! – сказал винокур, наклоня немного набок голову и оборотившись к голове, остолбеневшему от удивления при виде такой дерзости. – Славная! скверно только, что голову поминают не совсем благопристойными словами…» И опять положил руки на стол с каким-то сладким умилением в глазах, приготовляясь слушать еще, потому что под окном гремел хохот и крики: «снова! снова!» Однако ж проницательный глаз увидел бы тотчас, что не изумление удерживало долго голову на одном месте. Так только старый, опытный кот допускает иногда неопытной мыше бегать около своего хвоста; а между тем быстро созидает план, как перерезать ей путь в свою нору. Еще одинокий глаз головы был устремлен на окно, а уже рука, давши знак десятскому, держалась за деревянную ручку двери, и вдруг на улице поднялся крик… Винокур, к числу многих достоинств своих присоединявший и любопытство, быстро набивши табаком свою люльку, выбежал на улицу; но шалуны уже разбежались.
When it was over, the distiller said, with his head bent a little on one side, to the headman who was almost petrified by the audacity of the serenaders, “A fine song, my friend!”

“Very fine! Only it is a pity that they insult the headman.”

He folded his arms with a certain measure of composure on the table, and prepared to listen further, for the singing and noise outside continued. A sharp observer, however, would have seen that it was not mere torpidity which made the headman sit so quietly. In the same way a crafty cat often allows an inexperienced mouse to play about her tail, while she is quickly devising a plan to cut it off from the mouse-hole. The headman's one eye was still fastened on the window, and his hand, after he had given the village councillor a sign, was reaching for the door-handle, when suddenly a loud noise and shouts were heard from the street. The distiller, who beside many other characteristics possessed a keen curiosity, laid down his pipe quickly and ran into the street; but the ne'er-do-wells had all dispersed.
– Нет, ты не ускользнешь от меня!» – кричал голова, таща за руку человека в вывороченном шерстью вверх овчинном черном тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо этому нарушителю спокойствия; но с робостию попятился назад, увидевши длинную бороду и страшно размалеванную рожу. – Нет, ты не ускользнешь от меня! – кричал голова, продолжая тащить своего пленника прямо в сени, который, не оказывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в свою хату.
“No, you don't escape me!” cried the headman, dragging someone muffled up in a sheepskin coat with the hair turned outwards, by the arm.

The distiller rapidly seized a favourable moment to look at the face of this disturber of the peace; but he started back when he saw a long beard and a grim, painted face.

“No, you don't escape me!” exclaimed the headman again as he dragged his prisoner into the vestibule.

The latter offered no resistance, and followed him as quietly as though it had been his own house.
– Карпо, отворяй комору! – сказал голова десятскому. – Мы его в темную комору! А там разбудим писаря, соберем десятских, переловим всех этих буянов и сегодня же и резолюцию всем им учиним!
“Karpo, open the store-room!” the headman called to the village councillor. “We will throw him in there! Then we will awake the clerk, call the village council together, catch this impudent rabble, and pass our sentence on them at once.”
Десятский забренчал небольшим висячим замком в сенях и отворил комору. В это самое время пленник, пользуясь темнотою сеней, вдруг вырвался с необыкновенною силою из рук его.
 The village councillor unlocked the store-room; then in the darkness of the vestibule, the prisoner made a desperate effort to break loose from the headman's arms.
– Куда? – закричал голова, ухватив еще крепче за ворот.
“Ah! you would, would you?” exclaimed the headman, holding him more firmly by the collar.
– Пусти, это я! – слышался тоненький голос.
“Let me go! It is I!” a half-stifled voice was heard saying.
– Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не только бабою, меня не проведешь!» и толкнул его в темную комору так, что бедный пленник застонал, упавши на пол, и в сопровождении десятского отправился в хату писаря, и вслед за ними, как пароход, задымился винокур.
“It is no good, brother! You may squeal if you choose, like the devil, instead of imitating a woman, but you won't get round me.” So saying, he thrust the prisoner with such violence into the dark room that he fell on the ground and groaned aloud.

The victorious headman, accompanied by the village councillor, now betook himself to the clerk's; they were followed by the distiller, who was veiled in clouds of tobacco-smoke, and resembled a steamer.
В размышлении шли они все трое, потупив голову, и вдруг на повороте в темный переулок разом вскрикнули от сильного удара по лбам, и такой же крик отгрянул в ответ им. Голова, прищуривши глаз свой, с изумлением увидел писаря с двумя десятскими.
 They were all three walking reflectively with bent heads, when suddenly, turning into a dark side-alley, they uttered a cry and started back in consequence of coming into collision with three other men, who on their side shouted with equal loudness. The headman saw with his one eye, to his no small astonishment, the clerk with two village councillors.
– А я к тебе иду, пан писарь.
“I was just coming to you, Mr Notary.”
– А я к твоей милости, пан голова.
“And I was on my way to your honour.”
– Чудеса завелися, пан писарь.
“These are strange goings-on, Mr Notary.”
– Чудные дела, пан голова.
 “Indeed they are, your honour.”
– А что?
“Have you seen them then?” asked the headman, surprised.
– Хлопцы бесятся! бесчинствуют целыми кучами по улицам. Твою милость величают такими словами… словом, сказать стыдно; пьяный москаль побоится выбросить их нечестивым своим языком. – (Все это худощавый писарь, в пестрядевых шароварах и жилете цвету винных дрожжей, сопровождал протягиванием шеи вперед и приведением ее тот же час в прежнее состояние.) – Вздремнул было немного, подняли с постели проклятые сорванцы своими страмными песнями и стуком! Хотел было хорошенько приструнить их, да покамест надел шаровары и жилет, все разбежались, куды попало. Самый главный однако же не увернулся от нас. Распевает он теперь в той хате, где держат колодников. Душа горела у меня узнать эту птицу, да рожа замазана сажею, как у черта, который кует гвозди для грешников.
“The young fellows are roaming about the streets using vile language. They are abusing your honour in a way—in a word, it is a scandal. A drunken Russian would be ashamed to use such words.”

The lean notary, in his gaily striped breeches and yeast-coloured waistcoat, kept on stretching forward and drawing back his neck while he talked.

“Hardly had I gone to sleep,” he continued, “than the cursed loafers woke me up with their shameful songs and their noise. I meant to give them a sound rating, but while I was putting on my breeches and vest, they all ran away. But the ringleader has not escaped; for the present he is shut up in the hut which we use as a prison. I was very curious to know who the scapegrace is, but his face is as sooty as the devil's when he forges nails for sinners.”
– А как он одет, пан писарь?
“What clothes does he wear, Mr Notary?”
– В черном вывороченном тулупе, собачий сын, пан голова.
 “The son of a dog wears a black sheepskin coat turned inside out, your honour.”
– А не лжешь ли ты, пан писарь? Что, если этот сорванец сидит теперь у меня в коморе?
“Aren't you telling me a lie, Mr Notary? The same good-for-nothing is now shut up in my store-room under lock and key.”
– Нет, пан голова. Ты сам, не во гнев будь сказано, погрешил немного.
No, your honour! You have drawn the long bow a little yourself, and should not be vexed at what I say.”
– Давайте огня! мы посмотрим его! – Огонь принесли, дверь отперли, и голова ахнул от удивления, увидев перед собою свояченицу.
“Bring a light! We will take a look at him at once!”

They returned to the headman's house; the store-room door was opened, and the headman groaned for sheer amazement as he saw his sister-in-law standing before him.
– Скажи, пожалуста, – с такими словами она приступила к нему, – ты не свихнулся еще с последнего ума? Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору; счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на том свете толкали черти!..

Последние слова вынесла она за дверь на улицу, куда отправилась для какие-нибудь своих причин.
 “Tell me then,” she said, stepping forward, “have you quite lost your senses? Had you a single particle of brains in your one-eyed fish-head when you locked me up in the dark room? It is a mercy I did not break my head against the iron door hinge. Didn't I shout out that it was I? Then he seized me, the cursed bear, with his iron claws, and pushed me in. May Satan hereafter so push you into hell!” The last words she spoke from the street, having wisely gone out of his reach.
– Да, я вижу, что это ты! – сказал голова, очнувшись. – Что скажешь, пан писарь, не шельма этот проклятой сорви-голова?
“Yes, now I see that it is you!” said the headman, who had slowly recovered his composure.

“Is he not a scamp and a scoundrel, Mr Clerk?” he continued.
– Шельма, пан голова.
“Yes, certainly, your honour.”
– Не пора ли нам всех этих повес прошколить хорошенько и заставить их заниматься делом?
 “Isn't it high time to give all these loose fellows a lesson, that they may at last betake themselves to their work?”
– Давно пора, давно пора, пан голова.
“Yes, it is high time, your honour.”
– Они, дурни, забрали себе… Кой черт? мне почудился крик свояченицы на улице; они, дурни, забрали себе в голову, что я им ровен. Они думают, что какой-нибудь их брат, простой козак!.. – Небольшой, последовавший за сим кашель и устремление глаза исподлобья вокруг давало догадываться, что голова готовился говорить о чем-то важном. – В тысячу… этих проклятых названий годов, хоть убей, не выговорю; ну, году, комиссару тогдашнему Ледачему дан был приказ выбрать из козаков такого, который бы был посмышленее всех. О! – это «о!» голова произнес, поднявши палец вверх, – посмышленее всех! в проводники к царице. Я тогда…
“The fools have combined in a gang. What the deuce is that? It sounded like my sister-in-law's voice. The blockheads think that I am like her, an ordinary Cossack.”

Here he coughed and cleared his throat, and a gleam in his eyes showed that he was about to say something very important. “In the year one thousand—I cannot keep these cursed dates in my memory, if I was to be killed for it. Well, never mind when it was, the Commissary Ledatcho was commanded to choose out a Cossack who was cleverer than the rest. Yes,” he added, raising his forefinger, “cleverer than the rest, to accompany the Czar. Then I was——”
– Что и говорить! это всякой уже знает, пан голова. Все знают, как ты выслужил царскую ласку. Признайся теперь, моя правда вышла; хватил немного на душу греха, сказавши, что поймал этого сорванца в вывороченном тулупе?
“Yes, yes,” the notary interrupted him, “we all know, headman, that you well deserved the imperial favour. But confess now that I was right: you made a mistake when you declared that you had caught the vagabond in the reversed sheepskin.”
– А что до этого дьявола в вывороченном тулупе, то его, в пример другим, заковать в кандалы и наказать примерно. Пусть знают, что значит власть! От кого же и голова поставлен, как не от царя? Потом доберемся и до других хлопцев: я не забыл, как проклятые сорванцы вогнали в огород стадо свиней, переевших мою капусту и огурцы; я не забыл, как чертовы дети отказалися вымолотить мое жито; я не забыл… Но провались они, мне нужно непременно узнать, какая это шельма в вывороченном тулупе.
 “This disguised devil I will have imprisoned to serve as a warning to the rest. They will have to learn what authority means. Who has appointed the headman, if not the Czar? Then we will tackle the other fellows. I don't forget how the scamps drove a whole herd of swine into my garden, which ate up all the cabbages and cucumbers; I don't forget how those sons of devils refused to thrash my rye for me. I don't forget—to the deuce with them! We must first find out who this scoundrel in the sheepskin really is.”
– Это проворная, видно, птица! – сказал винокур, которого щеки, в продолжение всего этого разговора, беспрерывно заряжались дымом, как осадная пушка, и губы, оставив коротенькую люльку, выбросили целый облачный фонтан. – Эдакого человека не худо, на всякий случай, и при виннице держать; а еще лучше повесить на верхушку дуба, вместо паникадила. – Такая острота показалась не совсем глупою винокуру, и он тот же час решился, не дожидаясь одобрения других, наградить себя хриплым смехом.
“He is a sly dog anyway,” said the distiller, whose cheeks during the whole conversation had been as full of smoke as a siege-cannon, and whose lips, when he took his pipe out of his mouth, seemed to emit sparks.
В это время стали приближаться они к небольшой, почти повалившейся на землю хате; любопытство наших путников увеличилось. Все столпились у дверей. Писарь вынул ключ, загремел им около замка; но этот был от сундука его! Нетерпение увеличилось. Засунув руку, начал он шарить и сыпать побранки, не отыскивая его. «Здесь!» – сказал он наконец, нагнувшись и вынимая его из глубины обширного кармана, которым снабжены были его пестрядевые шаровары. При этом слове сердца наших героев, казалось, слились в одно, и это огромное сердце забилось так сильно, что неровный стук его не был заглушен даже брякнувшим замком. Двери отворились, и… голова стал бледен, как полотно; винокур почувствовал холод, и волосы его, казалось, хотели улететь на небо; ужас изобразился в лице писаря; десятские приросли к земле и не в состоянии были сомкнуть дружно разинутых ртов своих: перед ними стояла свояченица.
Meanwhile they had approached a small ruined hut. Their curiosity had mounted to the highest pitch, and they pressed round the door. The notary produced a key and tried to turn the lock, but it did not fit; it was the key of his trunk. The impatience of the onlookers increased. He plunged his hand into the wide pocket of his gaily striped breeches, bent his back, scraped with his feet, uttered imprecations, and at last cried triumphantly, “I have it!”

At these words the hearts of our heroes beat so loud, that the turning of the key in the lock was almost inaudible. At last the door opened, and the headman turned as white as a sheet. The distiller felt a shiver run down his spine, and his hair stood on end. Terror and apprehension were stamped on the notary's face; the village councillors almost sank into the ground and could not shut their wide-open mouths. Before them stood the headman's sister-in-law!
Изумленная не менее их, она, однако ж, немного очнулась и сделала движение подойти к ним.
She was not less startled than they, but recovered herself somewhat, and made a movement as if to approach them.
– Стой! – закричал диким голосом голова и захлопнул за нею дверь. – Господа! это сатана! – продолжал он. – Огня! живее огня! Не пожалею казенной хаты! Зажигай ее, зажигай, чтобы и костей чертовых не осталось на земле!» Свояченица в ужасе кричала, слыша за дверью грозное определение.
 “Stop!” cried the headman in an excited voice, and slammed the door again. “Sirs, Satan is behind this!” he continued. “Bring fire quickly! Never mind the hut! Set it alight and burn it up so that not even the witch's bones remain.”
– Что вы, братцы! – говорил винокур, – слава Богу, волосы у вас чуть не в снегу, а до сих пор ума не нажили: от простого огня ведьма не загорится! Только огонь из люльки может зажечь оборотня. Постойте, я сейчас все улажу!

Сказавши это, высыпал он горячую золу из трубки в пук соломы и начал раздувать ее. Отчаяние придало в это время духу бедной свояченице, громко стала она умолять и разуверять их.
“Wait a minute, brother!” exclaimed the distiller. “Your hair is grey, but you are not very intelligent; no ordinary fire will burn a witch. Only the fire of a pipe can do it. I will manage it all right.” So saying, he shook some glowing ashes from his pipe on to a bundle of straw, and began to fan the flame.

Despair gave the unfortunate woman courage; she began to implore them in a loud voice.
– Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться; может быть, это и не сатана, – сказал писарь. – Если оно, то есть то самое, которое сидит там, согласится положить на себя крестное знамение, то это верный знак, что не черт.
“Stop a moment, brother! Perhaps we are incurring guilt needlessly. Perhaps she is really no witch!” said the notary. “If the person sitting in there declares herself ready to make the sign of the cross, then she is not a child of the devil.”
Предложение одобрено.

– Чур меня, сатана! – продолжал писарь, приложась губами к скважинке в дверях, – если не пошевелишься с места, мы отворим дверь». 		The proposal was accepted. “Look out, Satan!” continued the notary, speaking at a chink in the door. “If you promise not to move, we will open the door.”
Дверь отворилась.
The door was opened.
– Перекрестись! – сказал голова, оглядываясь назад, как будто выбирая безопасное место, в случае ретирады.
“Cross yourself!” exclaimed the headman, looking round him for a safe place of retreat in case of necessity.
Свояченица перекрестилась.
 His sister-in-law crossed herself.
– Кой черт! Точно, это свояченица!
“The deuce! It is really you, sister-in-law!”
– Какая нечистая сила затащила тебя, кума, в эту конуру?
“What evil spirit dragged you into this hole, friend?” asked the notary.
И свояченица, всхлипывая, рассказала, как схватили ее хлопцы в охапку на улице и, несмотря на сопротивление, опустили в широкое окно хаты и заколотили ставнем. Писарь взглянул: петли у широкого ставня оторваны, и он приколочен только сверху деревянным брусом.
The headman's sister related amid sobs how the rioters had seized her on the street, and in spite of her resistance, pushed her through a large window into the hut, on which they had closed the shutters. The notary looked and found that the bolt of the shutter had been wrenched off, and that it was held in its place by a wooden bar placed across it outside.
– Добро ты, одноглазый сатана! – вскричала она, приступив к голове, который попятился немного и все еще продолжал ее мерять своим глазом. – Я знаю твой умысел: ты хотел, ты рад был случаю сжечь меня, чтобы свободнее было волочиться за девчатами, чтобы некому было видеть, как дурачится седой дед. Ты думаешь, я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после не погневайся…
 “You are a nice fellow, you one-eyed Satan!” she now exclaimed, advancing towards the headman, who stepped backwards and continued to contemplate her from head to foot. “I know your thoughts; you were glad of an opportunity to get me shut up in order to run after that petticoat, so that no one could see the grey-haired sinner making a fool of himself. You think I don't know how you talked this evening with Hanna. Oh, I know everything. You must get up earlier if you want to make a fool of me, you great stupid! I have endured for a long time, but at last don't take it ill if——”
Сказавши это, она показала кулак и быстро ушла, оставив в остолбенении голову. «Нет, тут не на шутку сатана вмешался», – думал он, сильно почесывая свою макушу.
She made a threatening gesture with her fist, and ran away swiftly, leaving the headman quite taken aback.

“The devil really has something to do with it!” he thought, rubbing his bald head.
– Поймали! – вскрикнули вошедшие в это время десятские.
“We have him!” now exclaimed the two village councillors as they approached.
– Кого поймали? – спросил голова.
“Whom have you?” asked the headman.
– Дьявола в вывороченном тулупе.
 “The devil in the sheepskin.”
– Подавайте его! – закричал голова, схватив за руки приведенного пленника. – Вы с ума сошли: да это пьяный Каленик.
“Bring him here!” cried the headman, seizing the prisoner by the arm. “Are you mad? This is the drunken Kalenik!”
– Что за пропасть! в руках наших был, пан голова! – отвечали десятские. – В переулке окружили проклятые хлопцы, стали танцевать, дергать, высовывать языки, вырывать из рук… черт с вами!.. И как мы попали эту ворону, вместо его, Бог один знает!
“It is witchcraft! He was in our hands, your honour!” replied the village councillors. “The rascals were rushing about in the narrow side-streets, dancing and behaving like idiots—the devil take them! How it was we got hold of this fellow instead of him, heaven only knows!”
– Властью моей и всех мирян дается повеление, – сказал голова, – изловить сей же миг сего разбойника; а оным образом и всех, кого найдете на улице, и привесть на расправу ко мне!..
“In virtue of my authority, and that of the village assembly,” said the headman, “I issue the order to seize these robbers and other young vagabonds which may be met with in the streets, and to bring them before me to be dealt with.”
– Помилуй, пан голова! – закричали некоторые, кланяясь в ноги. – Увидел бы ты, какие хари: убей Бог нас, и родились и крестились – не видали таких мерзких рож. Долго ли до греха, пан голова, перепугают доброго человека так, что после ни одна баба не возьмется вылить переполоху.
 “Excuse us, your honour,” answered the village councillors, bowing low. “If you could only see the hideous faces they had; may heaven punish us if ever anyone has seen such miscreations since he was born and baptised. These devils might frighten one into an illness.”
– Дам я вам переполоху! Что вы? не хотите слушаться? Вы, верно, держите их руку? Вы бунтовщики? Что это?.. Что это?.. Вы заводите разбои!.. Вы… Я донесу Комиссару! Сей же час! слышите, сей час. Бегите, летите птицею! Чтоб я вас… Чтоб вы мне…
“I'll teach you to be afraid! You won't obey then? You are certainly in the conspiracy with them! You mutineers! What is the meaning of that? What? You abet robbery and murder! You!—I will inform the Commissary. Go at once, do you hear; fly like birds. I shall—you will——”
Все разбежались.
They all dispersed in different directions.


V. Утопленница
 V. THE DROWNED GIRL
Не беспокоясь ни о чем, не заботясь о разосланных погонях, виновник всей этой кутерьмы медленно подходил к старому дому и пруду. Не нужно, думаю, сказывать, что это был Левко. Черный тулуп его был расстегнут. Шапку держал он в руке. Пот валился с него градом. Величественно и мрачно чернел кленовый лес, стоявший лицом к месяцу. Неподвижный пруд подул свежестью на усталого пешехода и заставил его отдохнуть на берегу. Все было тихо; в глубокой чаще леса слышались только раскаты соловья. Непреодолимый сон быстро стал смыкать ему зеницы; усталые члены готовы были забыться и онеметь; голова клонилась… «Нет, эдак я засну еще здесь!» – говорил он, подымаясь на ноги и протирая глаза. Оглянулся: ночь казалась перед ним еще блистательнее. Какое-то странное, упоительное сияние примешалось к блеску месяца. Никогда еще не случалось ему видеть подобного. Серебряный туман пал на окрестность. Запах от цветущих яблонь и ночных цветов лился по всей земле. С изумлением глядел он в неподвижные воды пруда: старинный господский дом, опрокинувшись вниз, виден был в нем чист, и в каком-то ясном величии. Вместо мрачных ставней глядели веселые стеклянные окна и двери. Сквозь чистые стекла мелькала позолота. И вот почудилось, будто окно отворилось. Притаивши дух, не дрогнув и не спуская глаз с пруда, он, казалось, переселился в глубину его и видит: наперед белый локоть выставился в окно, потом выглянула приветливая головка с блестящими очами, тихо светившими сквозь темно-русые волны волос, и оперлась на локоть. И видит: она качает слегка головою, она машет, она усмехается… Сердце его разом забилось… Вода задрожала, и окно закрылось снова. Тихо отошел он от пруда и взглянул на дом: мрачные ставни были открыты; стекла сияли при месяце. «Вот как мало нужно полагаться на людские толки, – подумал он про себя. – Дом новехонькой; краски живы, как будто сегодня он выкрашен. Тут живет кто-нибудь», – и молча подошел он ближе, но все было в нем тихо. Сильно и звучно перекликались блистательные песни соловьев, и когда они, казалось, умирали в томлении и неге, слышался шелест и трещание кузнечиков или гудение болотной птицы, ударявшей скользким носом своим в широкое водное зеркало, какую-то сладкую тишину и раздолье ощутил Левко в своем сердце. Настроив бандуру, заиграл он и запел:
Without troubling himself in the least about those who had been sent to pursue him, the originator of all this confusion slowly walked towards the old house and the pool. We hardly need to say it was Levko. His black fur coat was buttoned up; he carried his cap in his hand, and the perspiration was pouring down his face. The moon poured her light on the gloomy majesty of the dark maple-wood.

The coolness of the air round the motionless pool enticed the weary wanderer to rest by it a while. Universal silence prevailed, only that in the forest thickets the nightingales' songs were heard. An overpowering drowsiness closed his eyes; his tired limbs relaxed, and his head nodded.

“Ah! am I going to sleep?” he said, rising and rubbing his eyes.

He looked round; the night seemed to him still more beautiful. The moonlight seemed to have an intoxicating quality about it, a glamour which he had never perceived before. The landscape was veiled in a silver mist. The air was redolent with the perfume of the apple-blossoms and the night-flowers. Entranced, he gazed on the motionless pool. The old, half-ruined house was clearly reflected without a quiver in the water. But instead of dark shutters, he saw light streaming from brilliantly lit windows. Presently one of them opened. Holding his breath, and without moving a muscle, he fastened his eyes on the pool and seemed to penetrate its depths. What did he see? First he saw at the window a graceful, curly head with shining eyes, propped on a white arm; the head moved and smiled. His heart suddenly began to beat. The water began to break into ripples, and the window closed.

Quietly he withdrew from the pool, and looked towards the house. The dark shutters were flung back; the window-panes gleamed in the moonlight. “How little one can believe what people say!” he thought to himself. “The house is brand-new, and looks as though it had only just been painted. It is certainly inhabited.”

He stepped nearer cautiously, but the house was quite silent. The clear song of the nightingales rose powerfully and distinctly on the air, and as they died away one heard the chirping and rustling of the grasshoppers, and the marshbird clapping his slippery beak in the water.

Levko felt enraptured with the sweetness and stillness of the night. He struck the strings of his guitar and sang:
Ой, ты, мисяцы, мiй мисяченьку,
И ты, зоре ясна!
Ой, свитыть там по подворью,
Де дивчина красна.
“Oh lovely moon Thou steepst in light
The house where my darling Sleeps all night.”
Окно тихо отворилось, и та же самая головка, которой отражение видел он в пруде, выглянула, внимательно прислушиваясь к песни. Длинные ресницы ее были полуопущены на глаза. Вся она была бледна, как полотно, как блеск месяца; но как чудна, как прекрасна! Она засмеялась!.. Левко вздрогнул.
A window opened gently, and the same girl whose image he had seen in the pool looked out and listened attentively to the song. Her long-lashed eyelids were partly drooping over her eyes; she was as pale as the moonlight, but wonderfully beautiful. She smiled, and a shiver ran through Levko.
– Спой мне, молодой козак, какую-нибудь песню!» – тихо молвила она, наклонив свою голову набок и опустив совсем густые ресницы.
“Sing me a song, young Cossack!” she said gently, bending her head sideways and quite closing her eyes.
– Какую же тебе песню спеть, моя ясная панночка?
 “What song shall I sing you, dear girl?”
Слезы тихо покатились по бледному лицу ее. «Парубок, – говорила она, и что-то неизъяснимо-трогательное слышалось в ее речи.

– Парубок, найди мне мою мачеху! Я ничего не пожалею для тебя. Я награжу тебя. Я тебя богато и роскошно награжу! У меня есть зарукавья, шитые шелком, кораллы, ожерелья. Я подарю тебе пояс, унизанный жемчугом. У меня золото есть… Парубок, найди мне мою мачеху! Она страшная ведьма: мне не было от нее покою на белом свете. Она мучила меня; заставляла работать, как простую мужичку. Посмотри на лицо: она вывела румянец своими нечистыми чарами с щек моих. Погляди на белую шею мою: они не смываются! они не смываются! они ни за что не смоются, эти синие пятна от железных когтей ее. Погляди на белые ноги мои: они много ходили; не по коврам только, по песку горячему, по земле сырой, по колючему терновнику они ходили; а на очи мои, посмотри на очи: они не глядят от слез… Найди ее, парубок, найди мне мою мачеху!..»
Tears rolled down her pale cheeks. “Cossack,” she said, and there was something inexpressibly touching in her tone, “Cossack, find my stepmother for me. I will do everything for you; I will reward you; I will give you abundant riches. I have armlets embroidered with silk and coral necklaces; I will give you a girdle set with pearls. I have gold. Cossack, seek my stepmother for me. She is a terrible witch; she allowed me no peace in the beautiful world. She tortured me; she made me work like a common maid-servant. Look at my face; she has banished the redness from my cheeks with her unholy magic. Look at my white neck; they cannot be washed away, they cannot be washed away—the blue marks of her iron claws. Look at my white feet; they did not walk on carpets, but on hot sand, on damp ground, on piercing thorns. And my eyes—look at them; they are almost blind with weeping. Seek my stepmother!”
Голос ее, который вдруг было возвысился, остановился. Ручьи слез покатились по бледному лицу. Какое-то тяжелое, полное жалости и грусти чувство сперлось в груди парубка.

– Я готов на все для тебя, моя панночка! – сказал он в сердечном волнении, – но как мне, где ее найти?
Her voice, which had gradually become louder, stopped, and she wept.

The Cossack felt overpowered by sympathy and grief. “I am ready to do everything to please you, dear lady,” he cried with deep emotion; “but where and how can I find her?”
– Посмотри, посмотри! – быстро говорила она, – она здесь! она на берегу играет в хороводе между моими девушками и греется на месяце. Но она лукава и хитра. Она приняла на себя вид утопленницы; но я знаю, но я слышу, что она здесь. Мне тяжело, мне душно от ней. Я не могу чрез нее плавать легко и вольно, как рыба. Я тону и падаю на дно, как ключ. Отыщи ее, парубок!
“Look, look!” she said quickly, “she is here! She dances on the lake-shore with my maidens, and warms herself in the moonlight. Yet she is cunning and sly. She has assumed the shape of one who is drowned, yet I know and hear that she is present. I am so afraid of her. Because of her I cannot swim free and light as a fish. I sink and fall to the bottom like a piece of iron. Look for her, Cossack!”
Левко посмотрел на берег: в тонком серебряном тумане мелькали легкие, как будто тени, девушки, в белых, как луг, убранный ландышами, рубашках; золотые ожерелья, монисты, дукаты блистали на их шеях; но они были бледны; тело их было как будто сваяно из прозрачных облак и будто светилось насквозь при серебряном месяце. Хоровод, играя, придвинулся к нему ближе. Послышались голоса.
Levko cast a glance at the lake-shore. In a silvery mist there moved, like shadows, girls in white dresses decked with May flowers; gold necklaces and coins gleamed on their necks; but they were very pale, as though formed of transparent clouds. They danced nearer him, and he could hear their voices, somewhat like the sound of reeds stirred in the quiet evening by the breeze.
– Давайте в ворона, давайте играть в ворона! – зашумели все, будто приречный тростник, тронутый в тихий час сумерек воздушными устами ветра.
“Let us play the raven-game! Let us play the raven-game!”
– Кому же быть вороном?
“Who will be the raven?”
Кинули жребий – и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся разглядывать ее. Лицо, платье, все на ней такое же, как и на других. Заметно только было, что она неохотно играла эту роль. Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от нападений хищного врага.
Lots were cast, and a girl stepped out of the line of the dancers.

Levko observed her attentively. Her face and clothing resembled those of the others; but she was evidently unwilling to play the part assigned her. The dancers revolved rapidly round her, without her being able to catch one of them.
– Нет, я не хочу быть вороном! – сказала девушка, изнемогая от усталости. – Мне жалко отнимать цыпленков у бедной матери!»
“No, I won't be the raven any more,” she said, quite exhausted. “I do not like to rob the poor mother-hen of her chickens.”
«Ты не ведьма!» – подумал Левко.
“You are not a witch,” thought Levko.
– Кто же будет вороном? Девушки снова собирались кинуть жребий.
The girls again gathered together in order to cast lots who should be the raven.
– Я буду вороном! – вызвалась одна из средины.
“I will be the raven!” called one from the midst.
Левко стал пристально вглядываться в лицо ей. Скоро и смело гналась она за вереницею и кидалась во все стороны, чтобы изловить свою жертву. Тут Левко стал замечать, что тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное. Вдруг раздался крик: ворон бросился на одну из вереницы и схватил ее, и Левку почудилось, будто у ней выпустились когти и на лице ее сверкнула злобная радость.
Levko watched her closely. Boldly and rapidly she ran after the dancers, and made every effort to catch her prey. Levko began to notice that her body was not transparent like the others; there was something black in the midst of it. Suddenly there was a cry; the “raven” had rushed on a girl, embraced her, and it seemed to Levko as though she had stretched out claws, and as though her face shone with malicious joy.
– Ведьма! – сказал он, вдруг указав на нее пальцем и оборотившись к дому.
“Witch!” he cried out, pointing at her suddenly with his finger, and turning towards the house.
Панночка засмеялась, и девушки с криком увели за собою представлявшую ворона.
The girl at the window laughed, and the other girls dragged the “raven” screaming along with them.
– Чем наградить тебя, парубок? Я знаю, тебе не золото нужно: ты любишь Ганну; но суровый отец мешает тебе жениться на ней. Он теперь не помешает; возьми, отдай ему эту записку…
“How shall I reward you, Cossack?” said the maiden. “I know you do not need gold; you love Hanna, but her harsh father will not allow you to marry. But give him this note, and he will cease to hinder it.”
Белая ручка протянулась, лицо ее как-то чудно засветилось и засияло… С непостижимым трепетом и томительным биением сердца схватил он записку и… проснулся.
She stretched out her white hand, and her face shone wonderfully. With strange shudders and a beating heart, he grasped the paper and—awoke.


VI. Пробуждение
VI. THE AWAKENING
– Неужели это я спал? – сказал про себя Левко, вставая с небольшого пригорка. – Так живо, как будто наяву!.. Чудно, чудно! – повторил он, оглядываясь.

Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если бы я знал грамоте!» – подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум.
“Have I then been really asleep?” Levko asked himself as he stood up. “Everything seemed so real, as though I were awake. Wonderful! Wonderful!” he repeated, looking round him. The position of the moon vertical overhead showed that it was midnight; a waft of coolness came from the pool. The ruined house with the closed shutters stood there with a melancholy aspect; the moss and weeds which grew thickly upon it showed that it had not been entered by any human foot for a long time. Then he suddenly opened his hand, which had been convulsively clenched during his sleep, and cried aloud with astonishment when he saw the note in it. “Ah! if I could only read,” he thought, turning it this way and that. At that moment he heard a noise behind him.
– Не бойтесь, прямо хватайте его! Чего струсили? нас десяток. Я держу заклад, что это человек, а не черт!» – так кричал голова своим сопутникам, и Левко увидел себя схваченным несколькими руками, из которых иные дрожали от страха. – Скидывай-ка, приятель, свою страшную личину! Полно тебе дурачить людей! – проговорил голова, ухватив его за ворот, и оторопел, выпучив на него глаз свой. – Левко, сын! – вскричал он, отступая от удивления и опуская руки. – Это ты, собачий сын! вишь, бесовское рождение! Я думаю, какая это шельма, какой это вывороченной дьявол строит штуки! А это, выходит, все ты, невареной кисель твоему батьке в горло, изволишь заводить по улице разбои, сочиняешь песни!.. Эге, ге, ге, Левко! А что это? Видно, чешется у тебя спина! Вязать его!
“Fear nothing! Lay hold of him! What are you afraid of? There are ten of us. I wager that he is a man, and not the devil.”

It was the headman encouraging his companions.

Levko felt himself seized by several arms, many of which were trembling with fear.

“Throw off your mask, friend! Cease trying to fool us,” said the headman, taking him by the collar. But he started back when he saw him closely. “Levko! My son!” he exclaimed, letting his arms sink. “It is you, miserable boy! I thought some rascal, or disguised devil, was playing these tricks; but now it seems you have cooked this mess for your own father—placed yourself at the head of a band of robbers, and composed songs to ridicule him. Eh, Levko! What is the meaning of that? It seems your back is itching. Tie him fast!”
– Постой, батько! велено тебе отдать эту записочку, – проговорил Левко.
“Stop, father! I have been ordered to give you this note,” said Levko.
– Не до записок теперь, голубчик! Вязать его!
“Let me see it then! But bind him all the same.”
– Постой, пан голова! – сказал писарь, развернув записку, – Комиссарова рука!
“Wait, headman,” said the notary, unfolding the note; “it is the Commissary's handwriting!”
– Комиссара?
“The Commissary's?”
– Комиссара? – повторили машинально десятские.
“The Commissary's?” echoed the village councillors mechanically.
«Комиссара? чудно! еще непонятнее!» – подумал про себя Левко.
“The Commissary's? Wonderful! Still more incomprehensible!” thought Levko.
– Читай, читай! – сказал голова, – что там пишет комиссар?
“Read! Read!” said the headman. “What does the Commissary write?”
– Послушаем, что пишет комиссар! – произнес винокур, держа в зубах люльку и вырубливая огонь.
“Let us hear!” exclaimed the distiller, holding his pipe between his teeth, and lighting it.
Писарь откашлялся и начал читать:
The notary cleared his throat and began to read.
– Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло до нас, что ты, старый дурак, вместо того, чтобы собрать прежние недоимки и вести на селе порядок, одурел и строишь пакости…

– Вот, ей-богу! – прервал голова, – ничего не слышу!

Писарь начал снова:
[...]
– Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло до нас, что ты, старый ду…
   “‘Order to the headman, Javtuk Makohonenko.
   “‘It has been brought to our knowledge that you, old id——’”
– Стой, стой! не нужно! – закричал голова, – я хоть и не слышал, однако ж, знаю, что главного тут дела еще нет. Читай далее!
“Stop! Stop! That is unnecessary!” exclaimed the headman. “Even if I have not heard it, I know that that is not the chief matter. Read further!”
– А вследствие того, приказываю тебе сей же час женить твоего сына, Левка Макогоненка, на козачке из вашего же села Ганне Петрыченковой, а также починить мосты на столбовой дороге и не давать обывательских лошадей без моего ведома судовым паничам, хотя бы они ехали прямо из казенной палаты. Если же, по приезде моем, найду оное приказание мое не приведенным в исполнение, то тебя одного потребую к ответу. Комиссар, отставной поручик Козьма Деркач-Дришпановский».
   “‘Consequently I order you at once to marry your son, Levko Makohonenko, to the Cossack's daughter, Hanna Petritchenka, to repair the bridges on the post-road, and to give no horses belonging to the lords of the manor to the county-court magistrates without my knowledge. If on my arrival I do not find these orders carried out, I shall hold you singly responsible.

   “‘Lieut. Kosma Derkatch-Drischpanowski,

   “‘Commissary.’”
– Вот что! – сказал голова, разинувши рот. – Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя! – продолжал он, оборотясь к Левку, – вследствие приказания комиссара, хотя чудно мне, как это дошло до него, я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
“There we have it!” exclaimed the headman, with his mouth open. “Have you heard it? The headman is made responsible for everything, and therefore everyone has to obey him without contradiction! Otherwise, I beg to resign my office. And you,” he continued, turning to Levko, “I will have married, as the Commissary directs, though it seems to me strange how he knows of the affair; but you will get a taste of my knout first—the one, you know, which hangs on the wall at my bed-head. But how did you get hold of the note?”
Левко, несмотря на изумление, происшедшее от такого нежданного оборота его дела, имел благоразумие приготовить в уме своем другой ответ и утаить настоящую истину, каким образом досталась записка.

– Я отлучался, – сказал он, – вчера ввечеру еще в город и встретил комиссара, вылезавшего из брички. Узнавши, что я из нашего села, дал он мне эту записку и велел на словах тебе сказать, батько, что заедет на возвратном пути к нам пообедать.
Levko, in spite of the astonishment which the unexpected turn of affairs caused him, had had the foresight to prepare an answer, and to conceal the way in which the note had come into his possession. “I was in the town last night,” he said, “and met the Commissary just as he was alighting from his droshky. When he heard from which village I was he gave me the note and bid me tell you by word of mouth, father, that he would dine with us on his way back.”
– Он это говорил?
“Did he say that?”
– Говорил.
“Yes.”
– Слышите ли? – говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам. – Комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, т. е. ко мне, на обед. О! – Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. – Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
“Have you heard it?” said the headman, with a solemn air turning to his companions. “The Commissary himself, in his own person, comes to us, that is to me, to dine.” The headman lifted a finger and bent his head as though he were listening to something. “The Commissary, do you hear, the Commissary is coming to dine with me! What do you think, Mr Notary? And what do you think, friend? That is not a little honour, is it?”
– Еще, сколько могу припомнить, – подхватил писарь, – ни один голова не угощал комиссара обедом.
“As far as I can recollect,” the notary broke in, “no Commissary has ever dined with a headman.”
– Не всякий голова голове чета! – произнес с самодовольным видом голова. Рот его покривился, и что-то вроде тяжелого, хриплого смеха, похожего более на гудение отдаленного грома, зазвучало в его устах. – Как думаешь, пан писарь, нужно бы для именитого гостя дать приказ, чтобы с каждой хаты принесли хоть по цыпленку, ну, полотна, еще коего чего… А?
“All headmen are not alike,” he answered with a self-satisfied air. Then he uttered a hoarse laugh and said, “What do you think, Mr Notary? Isn't it right to order that in honour of the distinguished guest, a fowl, linen, and other things should be offered by every cottage?”
– Нужно бы, нужно, пан голова!
“Yes, they should.”
– А когда же свадьбу, батько? – спросил Левко.
“And when is the wedding to be, father?” asked Levko.
– Свадьбу? Дал бы я тебе свадьбу!.. Ну, да для именитого гостя… завтра вас поп и обвенчает. Черт с вами! Пусть комиссар увидит, что значит исправность! Ну, ребята, теперь спать! Ступайте по домам!.. Сегодняшний случай припомнил мне то время, когда я… – При сих словах голова пустил обыкновенный свой важный и значительный взгляд исподлобья.
“Wedding! I should like to celebrate your wedding in my way! Well, in honour of the distinguished guest, to-morrow the pope(1) will marry you. Let the Commissary see that you are punctual. Now, children, we will go to bed. Go to your houses. The present occasion reminds me of the time when I——” At ese words the headman assumed his customary solemn air.
– Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! – сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе Бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, – думал он про себя. – Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!
“Now the headman will relate how he accompanied the Czarina!” said Levko to himself, and hastened quickly, and full of joy, to the cherry-tree-shaded house, which we know. “May God bless you, beloved, and the holy angels smile on you. To no one will I relate the wonders of this night except to you, Hanna; you alone will believe it, and pray with me for the repose of the souls of the poor drowned maidens.”
Тут он приблизился к хате: окно было отперто; лучи месяца проходили чрез него и падали на спящую перед ним Ганну; голова ее оперлась на руку; щеки тихо горели; губы шевелились, неясно произнося его имя. «Спи, моя красавица! Приснись тебе все, что есть лучшего на свете; но и то не будет лучше нашего пробуждения!» Перекрестив ее, закрыл он окошко и тихонько удалился. И чрез несколько минут все уже уснуло на селе; один только месяц так же блистательно и чудно плыл в необъятных пустынях роскошного украинского неба. Так же торжественно дышало в вышине, и ночь, божественная ночь, величественно догорала. Так же прекрасна была земля, в дивном серебряном блеске; но уже никто не упивался ими: все погрузилось в сон. Изредка только перерывалось молчание лаем собак, и долго еще пьяный Каленик шатался по уснувшим улицам, отыскивая свою хату.
He approached the house; the window was open; the moonbeams fell on Hanna, who was sleeping by it. Her head was supported on her arm; her cheeks glowed; her lips moved, gently murmuring his name.

“Sleep sweetly, my darling. Dream of everything that is good, and yet the awaking will surpass all.” He made the sign of the cross over her, closed the window, and gently withdrew.

In a few moments the whole village was buried in slumber. Only the moon hung as brilliant and wonderful as before in the immensity of the Ukraine sky. The divine night continued her reign in solemn stillness, while the earth lay bathed in silvery radiance. The universal silence was only broken here and there by the bark of a dog; only the drunken Kalenik still wandered about the empty streets seeking for his house.
Last edited 2020-05-02