«Ночь перед Рождеством» / "Christmas Eve"Николая Гоголя / by Nikolai GogolRussian / English
edition
HTML edited by Lyle K. Neff 2019-12-30 |
|||
|
|
|||
|
«Ночь
перед Рождеством» Николай Васильевич Гоголь (1809-1852) Дата создания: не ранее июля 1830 года, опубл.: 1832. |
"Christmas
Eve" Nikolai Vasilyevich Gogol (1809-1852) written no earlier than July 1830; published 1832 Translated and annotated by George Tolstoy (1860) under the title "The Night of Christmas Eve" |
||
|
|
|||
| Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа[1]. Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты. Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами хат; месяц один только заглядывал в них украдкою, как бы вызывая принаряживавшихся девушек выбежать скорее на скрыпучий снег. Тут через трубу одной хаты клубами повалился дым и пошел тучею по небу, и вместе с дымом поднялась ведьма верхом на метле. | The last day before Christmas had just closed. A bright winter night had come on, stars had appeared, and the moon rose majestically in the heavens to shine upon good men and the whole of the world, so that they might gaily sing carols and hymns in praise of the nativity of Christ. The frost had grown more severe than during the day; but, to make up for this, everything had become so still that the crisping of the snow under foot might be heard nearly half a verst round. As yet there was not a single group of young peasants to be seen under the windows of the cottages; the moon alone peeped stealthily in at them, as if inviting the maidens, who were decking themselves, to make haste and have a run on the crisp snow. Suddenly, out of the chimney of one of the cottages, volumes of smoke ascended in clouds towards the heavens, and in the midst of those clouds rose, on a besom, a witch. | ||
| Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обывательских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою имеет он обыкновение подгонять своего ямщика, то он бы верно приметил ее, потому что от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не ускользнет. Он знает наперечет, сколько у каждой бабы свинья мечет поросенков и сколько в сундуке лежит полотна и что именно из своего платья и хозяйства заложит добрый человек в воскресный день в шинке. Но сорочинский заседатель не проезжал, да и какое ему дело до чужих, у него своя волость. А ведьма, между тем, поднялась так высоко, что одним только черным пятнышком мелькала вверху. Но где ни показывалось пятнышко, там звезды, одна за другою, пропадали на небе. Скоро ведьма набрала их полный рукав. Три или четыре еще блестели. Вдруг, с другой стороны, показалось другое пятнышко, увеличилось, стало растягиваться, и уже было не пятнышко. Близорукий, хотя бы надел на нос, вместо очков, колеса с комиссаровой брички, и тогда бы не распознал, что это такое. Спереди совершенно немец[2]: узинькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка, оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком; ноги были так тонки, что если бы такие имел яресковский голова, то он переломал бы их в первом козачке. Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Завтра же, с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу. | If at that time the magistrate of Sorochinsk[1] had happened to pass in his carriage, drawn by three horses, his head covered by a lancer cap with sheepskin trimming, and wrapped in his great cloak, covered with blue cloth and lined with black sheepskin, and with his tightly plaited lash, which he uses for making the driver drive faster—if this worthy gentleman had happened to pass at that time, no doubt he would have seen the witch, because there is no witch who could glide away without his seeing her. He knows to a certainty how many sucking pigs each swine brings forth in each cottage, how much linen lies in each box, and what each one has pawned in the brandy-shop out of his clothes or his household furniture. But the magistrate of Sorochinsk happened not to pass; and then, what has he to do with those out of his jurisdiction? he has his own circuit. And the witch by this time had risen so high that she only looked like a little dark spot up above; but wherever that spot went, one star after another disappeared from heaven. In a short time the witch had got a whole sleeveful of them. Some three or four only remained shining. On a sudden, from the opposite side, appeared another spot, which went on growing, spreading, and soon became no longer a spot. A short-sighted man, had he put, not only spectacles, but even the wheels of a britzka on his nose, would never have been able to make out what it was. In front, it was just like a German;[2] a narrow snout, incessantly turning on every side, and smelling about, ended like those of our pigs, in a small, round, flattened end; its legs were so thin, that had the village elder got no better, he would have broken them to pieces in the first squatting-dance. But, as if to make amends for these deficiencies, it might have been taken, viewed from behind, for the provincial advocate, so much was its long pointed tail like the skirt of our dress-coats. And yet, a look at the goat's beard under its snout, at the small horns sticking out of its head, and at the whole of its figure, which was no whiter than that of a chimney sweeper, would have sufficed to make any one guess that it was neither a German nor a provincial advocate, but the Devil in person, to whom only one night more was left for walking about the world and tempting good men to sin. On the morrow, at the first stroke of the church bell, he was to run, with his tail between his legs, back to his quarters. | ||
| Между тем черт крался потихоньку к месяцу, и уже протянул было руку, схватить его; но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку. Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый черт не оставил своих проказ. Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя перекидывал его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки; наконец, поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чем ни бывал, побежал далее. | The devil then, as the devil it was, stole warily to the moon, and stretched out his hand to get hold of it; but at the very same moment he drew it hastily back again, as if he had burnt it, shook his foot, sucked his fingers, ran round on the other side, sprang at the moon once more, and once more drew his hand away. Still, notwithstanding his being baffled, the cunning devil did not desist from his mischievous designs. Dashing desperately forwards, he grasped the moon with both hands, and, making wry faces and blowing hard, he threw it from one hand to the other, like a peasant who has taken a live coal in his hand to light his pipe. At last, he hastily hid it in his pocket, and went on his way as if nothing had happened. | ||
| В Диканьке никто не слышал, как черт украл месяц. Правда, волостной писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц, ни с сего, ни с того, танцевал на небе, и уверял с божбою в том все село; но миряне качали головами и даже подымали его на смех. Но какая же была причина решиться черту на такое беззаконное дело? А вот какая: он знал, что богатый козак Чуб приглашен дьяком на кутю, где будут: голова; приехавший из архиерейской певческой родич дьяка, в синем сюртуке, бравший самого низкого баса; козак Свербыгуз и еще кое-кто; где, кроме кути, будет варенуха, перегонная на шафран водка и много всякого съестного. А между тем его дочка, красавица на всем селе, останется дома, а к дочке наверное придет кузнец, силач и детина хоть куда, который черту был противнее проповедей отца Кондрата. В досужее от дел время кузнец занимался малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околодке. Сам, еще тогда здравствовавший сотник Л…ко вызывал его нарочно в Полтаву выкрасить досчатый забор около его дома. Все миски, из которых диканьские козаки хлебали борщ, были размалеваны кузнецом. Кузнец был богобоязливый человек и писал часто образа святых, и теперь еще можно найти в Т… церкве его Евангелиста Луку. Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день Страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа: испуганный черт метался во все стороны, предчувствуя свою погибель, а заключенные прежде грешники били и гоняли его кнутами, поленами и всем, чем ни попало. В то время, когда живописец трудился над этою картиною и писал ее на большой деревянной доске, черт всеми силами старался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все, работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора, и с той поры черт поклялся мстить кузнецу. | At Dikanka,[3] nobody suspected that the devil had stolen the moon. It is true that the village scribe, coming out of the brandy-shop on all fours, saw how the moon, without any apparent reason, danced in the sky, and took his oath of it before the whole village, but the distrustful villagers shook their heads, and even laughed at him. And now, what was the reason that the devil had decided on such an unlawful step? Simply this: he knew very well that the rich Cossack[4] Choop[5] was invited to an evening party at the parish clerk's, where he was to meet the elder, also a relation of the clerk, who was in the archbishop's chapel, and who wore a blue coat and had a most sonorous basso profondo, the Cossack Sverbygooze, and some other acquaintances; where there would be for supper, not only the kootia,[6] but also a varenookha,[7] as well as corn-brandy, flavoured with saffron, and divers other dainties. He knew that in the mean time Choop's daughter, the belle of the village, would remain at home; and he knew, moreover, that to this daughter would come the blacksmith, a lad of athletic strength, whom the devil held in greater aversion than even the sermons of Father Kondrat. When the blacksmith had no work on hand, he used to practise painting, and had acquired the reputation of being the best painter in the whole district. Even the Centurion[8] had expressly sent for him to Poltava, for the purpose of painting the wooden palisade round his house. All the tureens out of which the Cossacks of Dikanka ate their borsch,[9] were adorned with the paintings of the blacksmith. He was a man of great piety, and often painted images of the saints; even now, some of them may be seen in the village church; but his masterpiece was a painting on the right side of the church-door; in it he had represented the Apostle Peter, at the Day of Judgment, with the keys in his hand, driving the evil spirit out of hell; the terrified devil, apprehending his ruin, rushed hither and thither, and the sinners, freed from their imprisonment, pursued and thrashed him with scourges, logs of wood, and anything that came to hand. All the time that the blacksmith was busy with this picture, and was painting it on a great board, the devil used all his endeavours to spoil it; he pushed his hand, raised the ashes out of the forge, and spread them over the painting; but, notwithstanding all this, the work was finished, the board was brought to the church, and fixed in the wall of the porch. From that time the devil vowed vengeance on the blacksmith. | ||
| Одна только ночь оставалась ему шататься на белом свете; но и в эту ночь он выискивал чем-нибудь выместить на кузнеце свою злобу. И для этого решился украсть месяц, в той надежде, что старый Чуб ленив и не легок на подъем, к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг. Еще при месячной ночи варенуха и водка, настоенная на шафран, могла бы заманить Чуба; но в такую темноту вряд ли бы удалось кому стащить его с печки и вызвать из хаты. А кузнец, который был издавна не в ладах с ним, при нем ни за что не отважится идти к дочке, несмотря на свою силу. | He had only one night left to roam about the world, but even in that night he sought to play some evil trick upon the blacksmith. For this reason he, had resolved to steal the moon, for he knew that old Choop was lazy above all things, not quick to stir his feet; that the road to the clerk's was long, and went across back lanes, next to mills, along the churchyard, and over the top of a precipice; and though the varenookha and the saffron brandy might have got the better of Choop's laziness on a moonlight night, yet, in such darkness, it would be difficult to suppose that anything could prevail on him to get down from his oven[10] and quit his cottage. And the blacksmith, who had long been at variance with Choop, would not on any account, in spite even of his strength, visit his daughter in his presence. | ||
| Таким-то образом, как только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось так темно, что не всякой бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку. Ведьма, увидевши себя вдруг в темноте, вскрикнула. Тут черт, подъехавши мелким бесом, подхватил ее под руку и пустился нашептывать на ухо то самое, что обыкновенно нашептывают всему женскому роду. Чудно устроено на нашем свете! Все, что ни живет в нем, все силится перенимать и передразнивать один другого. Прежде, бывало, в Миргороде один судья да городничий хаживали зимою в крытых сукном тулупах, а все мелкое чиновничество носило просто нагольные; теперь же и заседатель, и подкоморий отсмалили себе новые шубы из решетиловских смушек с суконною покрышкою. Канцелярист и волостной писарь, третьего году, взяли синей китайки по шести гривен аршин. Пономарь сделал себе нанковые на лето шаровары и жилет из полосатого гаруса. Словом, все лезет в люди! Когда эти люди не будут суетны! Можно побиться об заклад, что многим покажется удивительно видеть черта, пустившегося и себе туда же. Досаднее всего то, что он верно воображает себя красавцем, между тем как фигура — взглянуть совестно. Рожа, как говорит Фома Григорьевич, мерзость мерзостью, однако ж и он строит любовные куры! Но на небе и под небом так сделалось темно, что ничего нельзя уже было видеть, что происходило далее между ними. | So stood events: hardly had the devil hidden the moon in his pocket, when all at once it grew so dark that many could not have found their way to the brandy-shop, still less to the clerk's. The witch, finding herself suddenly in darkness, shrieked aloud. The devil coming near her, took her hand, and began to whisper to her those same things which are usually whispered to all womankind. How oddly things go on in this world of ours! Every one who lives in it endeavours to copy and ape his neighbour. Of yore there was nobody at Mirgorod[11] but the judge and the mayor, who in winter wore fur cloaks covered with cloth; all their subordinates went in plain uncovered too-loops;[12] and now, only see, the deputy, as well as the under-cashier, wear new cloaks of black sheep fur covered with cloth. Two years ago, the village-scribe and the town-clerk bought blue nankeen, for which they paid full sixty copecks the arsheen.[13] The sexton, too, has found it necessary to have nankeen trousers for the summer, and a striped woollen waistcoat. In short, there is no one who does not try to cut a figure. When will the time come when men will desist from vanity? One may wager that many will be astonished at finding the devil making love. The most provoking part of it is, to think that really he fancies himself a beau, when the fact is, that he has such a phiz, that one is ashamed to look at it—such a phiz, that, as one of my friends says, it is the abomination of abominations; and yet, he, too, ventures to make love! But it grew so dark in the sky, and under the sky, that there was no possibility of further seeing what passed between the devil and the witch. | ||
| ---------- | ---------- | ||
|
— Так ты, кум, еще не был у дьяка в
новой хате? говорил
козак Чуб, выходя из дверей своей избы, сухощавому, высокому, в
коротком тулупе, мужику с обросшею бородою, показывавшею, что уже более
двух недель не прикасался к ней обломок косы, которым обыкновенно
мужики бреют свою бороду за неимением бритвы. — Там теперь
будет добрая
попойка! продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. — Как бы только
нам не опоздать. При сем Чуб поправил свой пояс, перехватывавший плотно его тулуп, нахлобучил крепче свою шапку, стиснул в руке кнут — страх и грозу докучливых собак; но, взглянув вверх, остановился… — Что за дьявол! Смотри! смотри, Панас!... |
"So thou sayest, kinsman, that thou hast not yet been in the clerk's new abode?" said the Cossack Choop, stepping out of his cottage, to a tall meagre peasant in a short tooloop, with a well grown beard, which it was evident had remained at least a fortnight untouched by the piece of scythe, which the peasants use instead of a razor,[14] "There will be a good drinking party," continued Choop, endeavouring to smile at these words, "only we must not be too late;" and with this Choop drew still closer his belt, which was tightly girded round his tooloop, pulled his cap over his eyes, and grasped more firmly his whip, the terror of importunate dogs; but looking up, remained fixed to the spot. "What the devil! look, kinsman!" | ||
|
— Что? — произнес кум и поднял свою голову также вверх. — Как что? месяца нет! — Что за пропасть! В самом деле нет месяца. — То-то что нет, — выговорил Чуб с некоторою досадою на неизменное равнодушие кума. — Тебе, небось, и нужды нет. — А что мне делать! |
"What now?" uttered the kinsman, also lifting up his head. "What now? Why, where is the moon gone?" "Ah! sure enough, gone she is." "Yes, that she is!" said Choop, somewhat cross at the equanimity of the kinsman, "and it's all the same to thee." "And how could I help it?" |
||
|
— Надобно же было, продолжал Чуб,
утирая рукавом усы, —
какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмки водки
выпить, вмешаться!.. Право, как будто на смех… Нарочно, сидевши в хате,
глядел в окно: ночь — чудо! Светло; снег блещет при месяце. Все было
видно, как днем. Не успел выйти за дверь, и вот, хоть The kinsman,
without the least expression of discontent on his
face, like a man perfectly indifferent to sitting at
home or to taking a walk, looked round, scratched
his shoulder with the handle of his cudgel, and
away went the two kinsmen.глаз выколи! |
"That must be the trick of some evil spirit," continued Choop, rubbing his mustachios with his sleeve. "Wretched dog, may he find no glass of brandy in the morning! Just as if it were to laugh at us; and I was purposely looking out of window as I was sitting in the room; such a splendid night; so light, the snow shining so brightly in the moonlight; everything to be seen as if by day; and now we have hardly crossed the threshold, and behold it is as dark as blindness!" | ||
| Чуб долго еще ворчал и бранился, а между тем, в то же время, раздумывал, на что бы решиться. Ему до смерти хотелось покалякать о всяком вздоре у дьяка, где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и приезжий бас, и дегтярь Микита, ездивший через каждые две недели в Полтаву на торги и отпускавший такие шутки, что все миряне брались за животы со смеху. Уже видел Чуб мысленно стоявшую на столе варенуху. Все это было заманчиво, правда; но темнота ночи напомнила ему о той лени, которая так мила всем козакам. Как бы хорошо теперь лежать, поджавши под себя ноги, на лежанке, курить спокойно люльку и слушать сквозь упоительную дремоту колядки и песни веселых парубков и девушек, толпящихся кучами под окнами. Он бы, без всякого сомнения, решился на последнее, если бы был один; но теперь обоим не так скучно и страшно идти темною ночью, да и не хотелось-таки показаться перед другими ленивым или трусливым. Окончивши побранки, обратился он снова к куму. | And Choop continued a long time in the same strain, moaning and groaning, and thinking all the while what was to be done. He greatly wished to have a gossip about all sorts of nonsense at the clerk's lodgings, where, he felt quite sure, were already assembled the elder, the newly arrived basso profondo, as well as the tar-maker Nikita, who went every fortnight to Poltava on business, and who told such funny stories that his hearers used to laugh till they were obliged to hold their belts. Choop even saw, in his mind's eye, the varenookha brought forth upon the table. All this was most enticing, it is true; but then the darkness of the night put him in mind of the laziness which is so very dear to every Cossack. Would it not be well now to lie upon the oven, with his feet drawn up to his body, quietly enjoying a pipe, and listening through a delightful drowsiness to the songs and carols of the gay lads and maidens who would come in crowds under the windows? Were Choop alone, there is no doubt he would have preferred the latter; but to go in company would not be so tedious or so frightful after all, be the night ever so dark; besides, he did not choose to appear to another either lazy or timorous; so, putting an end to his grumbling, he once more turned to the kinsman. | ||
|
— Так нет, кум, месяца? — Нет. — Чудно, право. А дай понюхать табаку! У тебя, кум, славный табак! Где ты берешь его? — Кой черт, славный! — отвечал кум, закрывая березовую тавлинку, исколотую узорами. — Старая курица не чихнет! |
"Well, kinsman; so the moon is gone?" "She is." "Really, it is very strange! Give me a pinch of thy snuff. Beautiful snuff it is; where dost thou buy it, kinsman?" "I should like to know what is so beautiful in it;" answered the kinsman, shutting his snuff-box, made of birch bark and adorned with different designs pricked on it; "it would not make an old hen sneeze." |
||
|
— Я помню, — продолжал все так же Чуб, — мне покойный шинкарь Зузуля раз привез табаку из Нежина. Эх, табак был! добрый табак был! Так что же, кум, как нам быть? ведь темно на дворе. — Так, пожалуй, останемся дома, — произнес кум, ухватясь за ручку двери. |
"I remember," continued Choop in the same strain, "the defunct pot-house keeper, Zoozooha, once brought me some snuff from Niegin.[15] That was what I call snuff—capital snuff! Well, kinsman, what are we to do? The night is dark." "Well, I am ready to remain at home," answered the kinsman taking hold of the handle of the door. |
||
|
Если бы кум не сказал этого, то Чуб,
верно бы, решился
остаться; но теперь его как будто что-то дергало идти наперекор. — Нет, кум, пойдем! нельзя, нужно идти! Сказавши это, он уже и досадовал на себя, что сказал. Ему было очень неприятно тащиться в такую ночь; но его утешало то, что он сам нарочно этого захотел и сделал-таки не так, как ему советовали. |
Had not the kinsman spoken thus, Choop would
have decidedly remained at home; but now, there
was something which prompted him to do quite
the contrary. "No, kinsman; we will go; go we must;" and whilst saying this, he was already cross with himself for having thus spoken. He was much displeased at having to walk so far on such a night, and yet he felt gratified at having had his own way, and having gone contrary to the advice he had received. |
||
| Кум, не выразив на лице своем ни малейшего движения досады, как человек, которому решительно все равно, сидеть ли дома, или тащиться из дому, обсмотрелся, почесал палочкой батога свои плечи, и два кума отправились в дорогу. | The kinsman, without the least expression of discontent on his face, like a man perfectly indifferent to sitting at home or to taking a walk, looked round, scratched his shoulder with the handle of his cudgel, and away went the two kinsmen. | ||
| ---------- |
---------- |
||
| Теперь посмотрим, что делает, оставшись одна, красавица дочка. Оксане не минуло еще и семнадцати лет, как во всем почти свете, и по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки, только и речей было, что про нее. Парубки гуртом провозгласили, что лучшей девки и не было еще никогда и не будет никогда на селе. Оксана знала и слышала все, что про нее говорили, и была капризна, как красавица. Если бы она ходила не в плахте и запаске, а в каком-нибудь капоте, то разогнала бы всех своих девок. Парубки гонялись за нею толпами, но, потерявши терпение, оставляли мало-помалу и обращались к другим, не так избалованным. Один только кузнец был упрям и не оставлял своего волокитства, несмотря на то, что и с ним поступаемо было ничуть не лучше, как с другими. По выходе отца своего, она долго еще принаряживалась и жеманилась перед небольшим в оловянных рамках зеркалом и не могла налюбоваться собою. |
Let us now take a glance at what
Choop's
beautiful daughter was about when left alone.
Oxana has not yet completed her seventeenth
year, and already all the people of Dikanka, nay,
even the people beyond it, talk of nothing but
her beauty. The young men are unanimous in
their decision, and have proclaimed her the most
beautiful girl that ever was, or ever can be, in
the village. Oxana knows this well, and hears
everything that is said about her, and she is, of
course, as capricious as a beauty knows how to
be. Had she been born to wear a lady's elegant
dress, instead of a simple peasant's petticoat
and apron, she would doubtless have proved so
fine a lady that no maid could have remained in
her service. The lads followed her in crowds;
but she used to put their patience to such trials,
that they all ended by leaving her to herself, and
taking up with other girls, not so spoiled as she
was. The blacksmith was the only one who did
not desist from his love suit, but continued it,
notwithstanding her ill-treatment, in which he
had no less share than the others. When her father was gone, Oxana remained for a long time decking herself, and coquetting before a small looking-glass, framed in tin. She could not tire of admiring her own likeness in the glass. |
||
| — Что людям вздумалось расславлять, будто я хороша? — говорила она, как бы рассеянно, для того только, чтобы об чем-нибудь поболтать с собою. — Лгут люди, я совсем не хороша». | "Why do men talk so much about my being so pretty?" said she, absently, merely for the sake of gossiping aloud. "Nonsense; there is nothing pretty in me." | ||
| Но мелькнувшее в зеркале свежее живое в детской юности лицо с блестящими черными очами и невыразимо приятной усмешкой, прожигавшей душу, вдруг доказало противное. | But the mirror, reflecting her fresh, animated, childish features, with brilliant dark eyes, and a smile most inexpressibly bewitching, proved quite the contrary. | ||
| — Разве черные брови и очи мои, — продолжала красавица, не выпуская зеркала, — так хороши, что уже равных им нет и на свете. Что тут хорошего в этом вздернутом кверху носе? и в щеках? и в губах? будто хороши мои черные косы? Ух! Их можно испугаться вечером: они, как длинные змеи, перевились и обвились вокруг моей головы. Я вижу теперь, что я совсем не хороша! — и, отдвигая несколько подалее от себя зеркало, вскрикнула: Нет, хороша я! Ах, как хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будет любоваться мною мой муж! Он не вспомнит себя. Он зацелует меня насмерть! | "Unless," continued the beauty, holding up the mirror, "may be, my black eyebrows and my dark eyes are so pretty that no prettier are to be found in the world; as for this little snub nose of mine, and my cheeks and my lips, what is there pretty in them? or, are my tresses so very beautiful? Oh! one might be frightened at them in the dark; they seem like so many serpents twining round my head. No, I see very well that I am not at all beautiful!" And then, on a sudden, holding the looking-glass a little further off, "No," she exclaimed, exultingly, "No, I really am pretty! and how pretty! how beautiful! What joy shall I bring to him whose wife I am to be! How delighted will my husband be to look at me! He will forget all other thoughts in his love for me! He will smother me with kisses." | ||
| — Чудная девка! — прошептал вошедший тихо кузнец, — и хвастовства у нее мало! С час стоит, глядясь в зеркало, и не наглядится, и еще хвалит себя вслух! | "A strange girl, indeed," muttered the blacksmith who had in the mean time entered the room, "and no small share of vanity has she got! There she stands for the last hour, looking at herself in the glass, and cannot leave off, and moreover praises herself aloud." | ||
|
— Да, парубки, вам ли чета я? Вы
поглядите на меня, —
продолжала хорошенькая кокетка, — как я плавно выступаю; у меня сорочка
шита красным шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче
галуна! Все это накупил мне отец мой для того, чтобы на мне женился
самый лучший молодец на свете! — и, усмехнувшись, поворотилась она в
другую сторону, и увидела кузнеца…
Вскрикнула и сурово остановилась перед ним. |
"Yes, indeed lads! is any one of you a match
for me?" went on the pretty flirt; "look at me,
how gracefully I walk; my bodice is embroidered
with red silk, and what ribbons I have got for my
hair! You have never seen any to be compared
to them! All this my father has bought on purpose
for me, that I may marry the smartest fellow
that ever was born!" and so saying, she laughingly
turned round and saw the blacksmith. She uttered a cry and put on a severe look, standing straight before him. |
||
|
Кузнец и руки опустил. Трудно рассказать, что выражало смугловатое лицо чудной девушки: и суровость в нем была видна, и сквозь суровость какая-то издевка над смутившимся кузнецом, и едва заметная краска досады тонко разливалась по лицу; и все это так смешалось и так было неизобразимо хорошо, что расцеловать ее миллион раз — вот все, что можно было сделать тогда наилучшего. |
The blacksmith
stood quite abashed. It would be difficult to specify the meaning of the strange girl's somewhat sunburnt face; there was a degree of severity in it, and, in this same severity, somewhat of raillery at the blacksmith's bashfulness, as well as a little vexation, which spread an almost imperceptible blush over her features. All this was so complicated, and became her so admirably Well, that the best thing to have done would have been to give her thousands and thousands of kisses. |
||
| — Зачем ты пришел сюда? — так начала говорить Оксана. — Разве хочется, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О, я знаю вас! Что, сундук мой готов? | "Why didst thou come hither?" she began. "Dost thou wish me to take up the shovel and drive thee from the house? Oh! you, all of you, know well how to insinuate yourselves into our company! You scent out in no time when the father has turned his back on the house. Oh! I know you well! Is my box finished?" | ||
| — Будет готов, мое серденько, после праздника будет готов. Если бы ты знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато ни у одной поповны не будет такого сундука. Железо на оковку положил такое, какого не клал на сотникову таратайку, когда ходил на работу в Полтаву. А как будет расписан! Хоть весь околодок выходи своими беленькими ножками, не найдешь такого! По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы. Гореть будет, как жар. Не сердись же на меня! Позволь хоть поговорить, хоть поглядеть на тебя! | "It will be ready, dear heart of mine—it will be ready after the festival. Couldst thou but know how much trouble it has cost me—two nights did I never leave my smithy. Sure enough, thou wilt find no such box anywhere, not even belonging to a priest's wife. The iron I used for binding it! I did not use the like even for the centurion's tarataika,[16] when I went to Poltava. And then, the painting of it. Wert thou to go on thy white feet round all the district, thou wouldst not find such another painting. The whole of the box will sparkle with red and blue flowers. It will be a delight to look upon it. Be not angry with me. Allow me—be it only to speak to thee—nay, even to look at thee." | ||
| — Кто же тебе запрещает, говори и гляди! — Тут села она на лавку и снова взглянула в зеркало, и стала поправлять на голове свои косы. Взглянула на шею, на новую сорочку, вышитую шелком, и тонкое чувство самодовольствия выразилось на устах, на свежих ланитах и отсветилось в очах. | "Who means to forbid it? speak and look," and she sat down on the bench, threw one more glance at the glass, and began to adjust the plaits on her head, looked at her neck, at her new bodice, embroidered with silk, and a scarcely visible expression of self-content played over her lips and cheeks and brightened her eyes. | ||
|
— Позволь и мне сесть возле тебя! — сказал кузнец. — Садись, — проговорила Оксана, сохраняя в устах и в довольных очах то же самое чувство.
|
"Allow me to sit down beside thee," said the blacksmith. "Be seated," answered Oxana, preserving the same expression about her mouth and in her looks. |
||
| — Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя! — произнес ободренный кузнец и прижал ее к себе в намерении схватить поцелуй; но Оксана отклонила свои щеки, находившиеся уже на неприметном расстоянии от губ кузнеца, и оттолкнула его. «Чего тебе еще хочется? Ему когда мед, так и ложка нужна! Поди прочь, у тебя руки жестче железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю, меня всю обмарал сажею». Тут она поднесла зеркало и снова начала перед ним охорашиваться. | "Beautiful Oxana! nobody will ever have done looking at thee—let me kiss thee!" exclaimed the blacksmith recovering his presence of mind, and drawing her towards him, endeavoured to snatch a kiss; her cheek was already at an imperceptible distance from the blacksmith's lips, when Oxana sprang aside and pushed him back. "What wilt thou want next? When one has got honey, he wants a spoon too. Away with thee! thy hands are harder than iron, and thou smellest of smoke thyself; I really think thou hast besmeared me with thy soot." She then took the mirror and once more began to adorn herself. | ||
| «Не любит она меня!» думал про себя, повеся голову, кузнец. «Ей все игрушки; а я стою перед нею, как дурак, и очей не свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! Чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит. Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить.» | "She does not care for me," thought the blacksmith, hanging down his head. "Everything is but play to her, and I am here like a fool standing before her and never taking my eyes off her. Charming girl. What would I not do only to know what is passing in her heart. Whom does she love? But no, she cares for no one, she is fond only of herself, she delights in the sufferings she causes to my own poor self, and my grief prevents me from thinking of anything else, and I love her as nobody in the world ever loved or is likely to love." | ||
| — Правда ли, что твоя мать ведьма? — произнесла Оксана и засмеялась; и кузнец почувствовал, что внутри его все засмеялось. Смех этот как будто разом отозвался в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и со всем тем досада запала в его душу, что он не во власти расцеловать так приятно засмеявшееся лицо. | "Is it true that thy mother is a witch?" asked Oxana laughing; and the blacksmith felt as if everything within him laughed too, as if that laugh had found an echo in his heart and in all his veins; and at the same time he felt provoked at having no right to cover with kisses that pretty laughing face. | ||
| — Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Kузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами.» — «Не хочу», сказал бы я царю, ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану! | "What do I care about my mother! Thou art my mother, my father—all that I hold precious in the world! Should the Czar send for me to his presence and say to me, 'Blacksmith Vakoola,' ask of me whatever I have best in my realm—I'll give it all to thee; I'll order to have made for thee a golden smithy, where thou shalt forge with silver hammers.' 'I'll none of it,' would I answer the Czar. 'I'll have no precious stones, no golden smithy, no, not even the whole of thy realm—give me only my Oxana!'" | ||
| — Видишь какой ты! только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он не женится на твоей матери! — проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. — Однако ж девчата не приходят… Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне становится скучно. | "Now, only see what a man thou art! But my father has got another idea in his head; thou'lt see if he does not marry thy mother!"[17] said Oxana with an arch smile. "But what can it mean? the maidens are not yet come—it is high time for carolling. I am getting dull." | ||
|
— Бог с ними, моя красавица! — Как бы не так! с ними, верно, придут парубки. Тут-то пойдут балы. Воображаю, каких наговорят смешных историй! |
"Never mind about them, my beauty!" "But, of course, I do mind; they will doubtless bring some lads with them, and then, how merry we shall be! I fancy all the droll stories that will be told!" |
||
|
— Так тебе весело с ними? — Да уж веселее, чем с тобою. А! кто-то стукнул; верно, девчата с парубками. |
"So thou feelest merry with them?" "Of course merrier than with thee. Ah! there is somebody knocking at the door; it must be the maidens and the lads!" |
||
| «Чего мне больше ждать?» говорил сам с собою кузнец. «Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж так, не достанется по крайней мере другому посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…» | "Why need I stay any longer?" thought the blacksmith. "She laughs at me; she cares no more about me than about a rust-eaten horseshoe. But, be it so. I will at least give no one an opportunity to laugh at me. Let me only mark who it is she prefers to me. I'll teach him how to"— | ||
|
Стук в двери и резко зазвучавший на морозе голос: отвори! прервал его размышления. — Постой, я сам отворю, — сказал кузнец и вышел в сени в намерении отломать с досады бока первому попавшемуся человеку. |
His meditation was cut short by a loud knocking at the door, and a harsh "Open the door," rendered still harsher by the frost. "Be quiet, I'll go and open it myself," said the blacksmith, stepping into the passage with the firm intention of giving vent to his wrath by breaking the bones of the first man who should come in his way. |
||
| ---------- | ---------- | ||
| Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено однако ж и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на Рождество колбасу. | The frost increased, and it became so cold that the devil went hopping from one hoof to the other, and blowing his fingers to warm his benumbed hands. And, of course, he could not feel otherwise than quite frozen: all day long he did nothing but saunter about hell, where, as everybody knows, it is by no means so cold as in our winter air; and where, with his cap on his head, and standing before a furnace as if really a cook, he felt as much pleasure in roasting sinners as a peasant's wife feels at frying sausages for Christmas. | ||
| Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то, что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу. | The witch, though warmly clad, felt cold too, so lifting up her arms, and putting one foot before the other, just as if she were skating, without moving a limb, she slid down as if from a sloping ice mountain right into the chimney. | ||
| Черт таким же порядком отправился вслед за нею. Но так как это животное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что он наехал при самом входе в трубу на шею своей любовницы и оба очутились в просторной печке между горшками. Путешественница отодвинула потихоньку заслонку поглядеть, не назвал ли сын ее Вакула в хату гостей, но увидевши, что никого не было, выключая только мешки, которые лежали посереди хаты, вылезла из печки, скинула теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту назад ездила на метле. | The devil followed her example; but as this creature is swifter than any boot-wearing beau, it is not at all astonishing that at the very entrance of the chimney, he went down upon the shoulders of the witch and both slipped down together into a wide oven, with pots all round it. The lady traveller first of all noiselessly opened the oven-door a little, to see if her son Vakoola had not brought home some party of friends; but there being nobody in the room, and only some sacks lying in the middle of it on the floor, she crept out of the oven, took off her warm coat, put her dress in order, and was quite tidy in no time, so that nobody could ever possibly have suspected her of having ridden on a besom a minute before. | ||
| Мать кузнеца Вакулы имела от роду не больше сорока лет. Она была ни хороша, ни дурна собою. Трудно и быть хорошею в такие года. Однако ж она так умела причаровать к себе самых степенных козаков (которым, не мешает между прочим заметить, мало было нужды до красоты), что к ней хаживал и голова, и дьяк Осип Никифорович (конечно, если дьячихи не было дома), и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз. И, к чести ее сказать, она умела искусно обходиться с ними. Ни одному из них и в ум не приходило, что у него есть соперник. Шел ли набожный мужик или дворянин, как называют себя козаки, одетый в кобеняк с видлогою, в воскресенье в церковь, или, если дурная погода, в шинок, как не зайти к Солохе, не поесть жирных с сметаною вареников и не поболтать в теплой избе с говорливой и угодливой хозяйкой? И дворянин нарочно для этого давал большой крюк прежде чем достигал шинка, и называл это заходить по дороге. А пойдет ли, бывало, Солоха в праздник в церковь, надевши яркую плахту с китайчатою запаскою, а сверх ее синюю юбку, на которой сзади нашиты были золотые усы, и станет прямо близ правого крылоса, то дьяк уже, верно, закашливался и прищуривал невольно в ту сторону глаза; голова гладил усы, заматывал за ухо оселедец и говорил стоявшему близ его соседу: «Эх, добрая баба! Черт-баба!» Солоха кланялась каждому, и каждый думал, что она кланяется ему одному. | The mother of the blacksmith Vakoola was not more than forty; she was neither handsome nor plain; indeed it is difficult to be handsome at that age. Yet, she knew well how to make herself pleasant to the aged Cossacks (who, by-the-bye, did not care much about a handsome face); many went to call upon her, the elder, Assip Nikiphorovitch the clerk (of course when his wife was from home), the Cossack Kornius Choop, the Cossack Kassian Sverbygooze. At all events this must be said for her, she perfectly well understood how to manage with them; none of them ever suspected for a moment that he had a rival. Was a pious peasant going home from church on some holiday; or was a Cossack, in bad weather, on his way to the brandy-shop; what should prevent him from paying Solokha a visit, to eat some greasy curd dumplings with sour cream, and to have a gossip with the talkative and good-natured mistress of the cottage? And the Cossack made a long circuit on his way to the brandy-shop, and called it "just looking in as he passed." When Solokha went to church on a holiday, she always wore a gay-coloured petticoat, with another short blue one over it, adorned with two gold braids, sewed on behind it in the shape of two curly mustachios. When she took her place at the right side of the church, the clerk was sure to cough and twinkle his eyes at her; the elder twirled his mustachios, twisted his crown-lock of hair round his ear, and said to his neighbour, "A splendid woman! a devilish fine woman!" Solokha nodded to every one, and every one thought that Solokha nodded to him alone. | ||
| Но охотник мешаться в чужие дела тотчас бы заметил, что Солоха была приветливее всего с козаком Чубом. Чуб был вдов; восемь скирд хлеба всегда стояли перед его хатою. Две пары дюжих волов всякий раз высовывали свои головы из плетеного сарая на улицу и мычали, когда завидывали шедшую куму корову или дядю, толстого быка. Бородатый козел взбирался на самую крышу и дребезжал оттуда резким голосом, как городничий, дразня выступавших по двору индеек и оборачиваяся задом, когда завидывал своих неприятелей, мальчишек, издевавшихся над его бородою. В сундуках у Чуба водилось много полотна, жупанов и старинных кунтушей с золотыми галунами: покойная жена его была щеголиха. В огороде, кроме маку, капусты, подсолнечников, засевалось еще каждый год две нивы табаку. Все это Солоха находила не лишним присоединить к своему хозяйству, заранее размышляя о том, какой оно примет порядок, когда перейдет в ее руки, и удвоивала благосклонность к старому Чубу. А чтобы, каким-нибудь образом, сын ее Вакула не подъехал к его дочери и не успел прибрать всего себе, и тогда бы наверно не допустил ее мешаться ни во что, она прибегнула к обыкновенному средству всех сорокалетних кумушек: ссорить как можно чаще Чуба с кузнецом. Может быть, эти самые хитрости и сметливость ее были виною, что кое-где начали поговаривать старухи, особливо когда выпивали где-нибудь на веселой сходке лишнее, что Солоха точно ведьма; что парубок Кизяколупенко видел у нее сзади хвост величиною не более бабьего веретена; что она еще в позапрошлый четверг черною кошкою перебежала дорогу, что к попадье раз прибежала свинья, закричала петухом, надела на голову шапку отца Кондрата и убежала назад. | But
those who liked to pry into other people's business,
noticed that Solokha exerted the utmost of her
civility towards the Cossack Choop. Choop was a widower; eight ricks of corn stood always before his cottage: two strong bulls used to put their heads out of their wattled shed, gaze up and down the street, and bellow every time they caught a glimpse of their cousin a cow, or their uncle the stout ox; the bearded goat climbed up to the very roof, and bleated from thence in a key as shrill as that of the mayor, and teased the turkeys which were proudly walking in the yard, and turned his back as soon as he saw his inveterate enemies, the urchins, who used to laugh at his beard. In Choop's boxes there was plenty of linen, plenty of warm coats, and many old-fashioned dresses bound with gold braid; for his late wife had been a dashing woman. Every year, there was a couple of beds planted with tobacco in his kitchen-garden, which was, besides, well provided with poppies, cabbages, and sunflowers. All this, Solokha thought, would suit very well if united to her own household; she was already mentally regulating the management of this property when it should pass into her hands; and so she went on increasing in kindness towards old Choop. At the same time, to prevent her son Vakoola from making an impression on Choop's daughter, and getting the whole of the property (in which case she was sure of not being allowed to interfere with anything), she had recourse to the usual means of all women of her age—she took every opportunity to make Choop quarrel with the blacksmith. These very artifices were perhaps the cause that it came to be rumoured amongst the old women (particularly when they happened to take a drop too much at some gay party) that Solokha was positively a witch; that young Kiziakaloopenko had seen on her back a tail no bigger than a common spindle; that on the last Thursday but one she ran across the road in the shape of a black kitten; that once there had come to the priest a hog, which crowed like a cock, put on Father Kondrat's hat, and then ran away. |
||
| Случилось, что тогда, когда старушки толковали об этом, пришел как-то коровий пастух Тымиш Коростявый. Он не преминул рассказать, как летом, перед самою петровкою, когда он лег спать в клеву, подмостивши под голову солому, видел собственными глазами, что ведьма с распущенною косою, в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и помазала его губы чем-то таким гадким, что он плевал после того целый день. Но все это что-то сомнительно, потому что один только сорочинский заседатель может увидеть ведьму. И оттого все именитые козаки махали руками, когда слышали такие речи. «Брешут, сучи бабы!» бывал обыкновенный ответ их. | It so happened that as the old
women were discussing this point, there came by
Tymish Korostiavoi, the herdsman. He could
not help telling how, last summer, just before St.
Peter's fast, as he laid himself down for sleep in
his shed, and had put some straw under his head,
with his own eyes he beheld the witch, with her
hair unplaited and nothing on but her shift, come
and milk her cows; how he was so bewitched
that he could not move any of his limbs; how she
came to him and greased his lips with some nasty
stuff, so that he could not help spitting all the
next day. And yet all these stories seem of a
somewhat doubtful character, because there is
nobody but the magistrate of Sorochinsk who
can distinguish a witch. This was the reason
why all the chief Cossacks waved their hands on
hearing such stories. "Mere nonsense, stupid
hags!" was their usual answer. |
||
| Вылезши из печки и оправившись, Солоха, как добрая хозяйка, начала убирать и ставить все к своему месту; но мешков не тронула: это Вакула принес, пусть же сам и вынесет! Черт между тем, когда еще влетал в трубу, как-то нечаянно оборотившись, увидел Чуба об руку с кумом, уже далеко от избы. Вмиг вылетел он из печки, перебежал им дорогу и начал разрывать со всех сторон кучи замерзшего снега. Поднялась метель. В воздухе забелело. Снег метался взад и вперед сетью и угрожал залепить глаза, рот и уши пешеходам. А черт улетел снова в трубу, в твердой уверенности, что Чуб возвратится вместе с кумом назад, застанет кузнеца и отпотчевает его так, что он долго будет не в силах взять в руки кисть и малевать обидные карикатуры. | Having come out of the oven and put herself to rights, Solokha, like a good housewife, began to arrange and put everything in its place; but she did not touch the sacks: "Vakoola had brought them in—he might take them out again." In the mean time the devil, as he was coming down the chimney, caught a glimpse of Choop, who, arm in arm with his kinsman, was already a long way off from his cottage. Instantly, the devil flew out of the chimney, ran across the way, and began to break asunder the heaps of frozen snow which were lying all around. Then began a snow-storm. The air was all whitened with snow-flakes. The snow went rushing backwards and forwards, and threatened to cover, as it were with a net, the eyes, mouth, and ears of the pedestrians. Then the devil flew into the chimney once more, quite sure that both kinsmen would retrace their steps to Choop's house, who would find there the blacksmith, and give him so sound a thrashing that the latter would never again have the strength to take a brush in his hand and paint offensive caricatures. | ||
| ---------- | ---------- | ||
| В самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно. | As soon as the snow-storm began, and the wind blew sharply in his eyes, Choop felt some remorse, and, pulling his cap over his very eyes, he began to abuse himself, the devil, and his own kinsman. Yet his vexation was but assumed; the snow-storm was rather welcome to Choop. The distance they had still to go before reaching the dwelling of the clerk was eight times as long as that which they had already gone; so they turned back. They now had the wind behind them; but nothing could be seen through the whirling snow. | ||
| — Стой, кум! мы, кажется, не туда идем, — сказал, немного отошедши, Чуб, — я не вижу ни одной хаты. Эх, какая метель! свороти-ка ты, кум, немного в сторону, не найдешь ли дороги; а я тем временем поищу здесь. Дернет же нечистая сила потаскаться по такой вьюге! Не забудь закричать, когда найдешь дорогу. Эк, какую кучу снега напустил в очи сатана! | "Stop, kinsman, it seems to me that we have lost our way," said Choop, after having gone a little distance. "There is not a single cottage to be seen! Ah! what a storm it is! Go a little on that side, kinsman, and see if thou canst not find the road; and I will seek it on this side. Who but the devil would ever have persuaded any one to leave the house in such a storm! Don't forget, kinsman, to call me when thou findest the road. Eh! what a lot of snow the devil has sent into my eyes!" | ||
| Дороги, однако ж, не было видно. Кум, отошедши в сторону, бродил в длинных сапогах взад и вперед и наконец набрел прямо на шинок. Эта находка так его обрадовала, что он позабыл все и, стряхнувши с себя снег, вошел в сени, нимало не беспокоясь об оставшемся на улице куме. Чубу показалось между тем, что он нашел дорогу; остановившись, принялся он кричать во все горло, но видя, что кум не является, решился идти сам. Немного пройдя, увидел он свою хату. Сугробы снега лежали около нее и на крыше. Хлопая намерзнувшими на холоде руками, принялся он стучать в дверь и кричать повелительно своей дочери отпереть ее. | But the road was not to be found.
The kinsman,
in his long boots, started off on one side,
and, after having rambled backwards and forwards,
ended by finding his way right into the
brandy-shop. He was so glad of it that he forgot
everything else, and, after shaking off the
snow, stepped into the passage without once
thinking about his kinsman who had remained in
the snow. Choop in the mean time fancied he
had found out the road; he stopped and began
to shout with all the strength of his lungs, but
seeing that his kinsman did not come, he decided
on proceeding alone. In a short time he saw his cottage. Great heaps of snow lay around it and covered its roof. Rubbing his hands, which were numbed by the frost, he began to knock at the door, and in a loud tone ordered his daughter to open it. |
||
| — Чего тебе тут нужно? — сурово закричал вышедший кузнец. | "What dost thou want?" roughly demanded the blacksmith, stepping out. | ||
| Чуб, узнавши голос кузнеца, отступил несколько назад. «Э, нет, это не моя хата,» говорил он про себя, «в мою хату не забредет кузнец. Опять же, если присмотреться хорошенько, то и не кузнецова. Чья бы была это хата? Вот на! не распознал! это хромого Левченка, который недавно женился на молодой жене. У него одного только хата похожа на мою. То-то мне показалось и сначала немного чудно, что так скоро пришел домой. Однако ж Левченко сидит теперь у дьяка, это я знаю; зачем же кузнец?.. Е, ге, ге! он ходит к его молодой жене. Вот как! хорошо! теперь я все понял». | Choop, on recognising the blacksmith's voice, stepped a little aside. "No, surely this is not my cottage," said he to himself; "the blacksmith would not come to my cottage. And yet—now I look at it again, it cannot be his. Whose then, can it be? Ah! how came I not to know it at once! it is the cottage of lame Levchenko, who has lately married a young wife; his is the only one like mine. That is the reason why it seemed so strange to me that I got home so soon. But, let me see, why is the blacksmith here? Levchenko, as far as I know, is now sitting at the clerk's. Eh! he! he! he! the blacksmith comes to see his young wife! That's what it is! Well, now I see it all!" | ||
|
— Кто ты такой и зачем таскаешься под дверями? — произнес кузнец суровее прежнего и подойдя ближе. «Нет не скажу ему, кто я» подумал Чуб, «чего доброго, еще приколотит проклятый выродок!» и, переменив голос, отвечал: — это я, человек добрый, пришел вам на забаву поколядовать немного под окнами». — Убирайся к черту с своими колядками! — сердито закричал Вакула. — Что ж ты стоишь? Слышишь, убирайся сей же час вон! Чуб сам уже имел это благоразумное намерение; но ему досадно показалось, что принужден слушаться приказаний кузнеца. Казалось, какой-то злой дух толкал его под руку и вынуждал сказать что-нибудь наперекор. «Что ж ты, в самом деле, так раскричался? — произнес он тем же голосом. — Я хочу колядовать, да и полно». — Эге! да ты от слов не уймешься!.. — Вслед за сими словами Чуб почувствовал пребольной удар в плечо. — Да вот это ты, как я вижу, начинаешь уже драться! — произнес он, немного отступая. — Пошел, пошел! — кричал кузнец, наградив Чуба другим толчком. |
"Who art thou? and what hast thou to do lurking about this door?" asked the blacksmith, in a still harsher voice, and coming nearer. "No," thought Choop, "I'll not tell him who I am; he might beat me, the cursed fellow!" and then, changing his voice, answered, "My good man, I come here in order to amuse you, by singing carols beneath your window." "Go to the devil with thy carols!" angrily cried Vakoola. "What dost thou wait for? didst thou hear me? be gone, directly." Choop himself had already the same prudent intention; but he felt cross at being obliged to obey the blacksmith's command. Some evil spirit seemed to prompt him to say something contrary to Vakoola. "What makes thee shout in that way?" asked he in the same assumed voice; "my intention is to sing a carol, and that is all." "Ah! words are not sufficient for thee!" and immediately after, Choop felt a heavy stroke fall upon his shoulders. "Now, I see, thou art getting quarrelsome!" said he, retreating a few paces. "Begone, begone!" exclaimed the blacksmith, striking again. |
||
|
— Что ж ты! — произнес Чуб таким голосом, в котором изображалась и боль, и досада, и робость, — ты, вижу, не в шутку дерешься и еще больно дерешься! — Пошел, пошел! — закричал кузнец и захлопнул дверь. |
"What now!" exclaimed Choop, in a voice which expressed at the same time pain, anger, and fear. "I see thou quarrelest in good earnest, and strikest hard." "Begone, begone!" again exclaimed the blacksmith, and violently shut the door. |
||
| — Смотри, как расхрабрился! — говорил Чуб, оставшись один на улице. — Попробуй, подойди! вишь какой! вот большая цяця! Ты думаешь, я на тебя суда не найду. Нет, голубчик, я пойду, и пойду прямо к комиссару. Ты у меня будешь знать. Я не посмотрю, что ты кузнец и маляр. Однако ж посмотреть на спину и плечи: я думаю, синие пятна есть. Должно быть, больно поколотил вражий сын! Жаль, что холодно и не хочется скидать кожуха! Постой ты, бесовской кузнец, чтоб черт поколотил и тебя, и твою кузницу, ты у меня напляшешься! Вишь, проклятый шибеник! Однако ж, ведь теперь его нет дома. Солоха, думаю, сидит одна. Гм… оно ведь недалеко отсюда; пойти бы! Время теперь такое, что нас никто не застанет. Может, и того будет можно… вишь, как больно поколотил проклятый кузнец! | "Look, what a bully!" said Choop, once more alone in the street. "But thou hadst better not come near me! There's a man for you! giving thyself such airs, too! Dost thou think there is no one to bring thee to reason? I will go, my dear fellow, and to the police-officer will I go. I'll teach thee who I am! I care not for thy being blacksmith and painter. However, I must see to my back and shoulders: I think there are bruises on them. The devil's son strikes hard, it seems. It is a pity it's so cold, I cannot take off my fur coat. Stay a while, confounded blacksmith; may the devil break thy bones and thy smithy too! Take thy time—I will make thee dance, cursed squabbler! But, now I think of it, if he is not at home, Solokha must be alone. Hem! her dwelling is not far from here; shall I go? At this time nobody will trouble us. Perhaps I may. Ah! that cursed blacksmith, how he has beaten me!" | ||
| Тут Чуб, почесав свою спину, отправился в другую сторону. Приятность, ожидавшая его впереди при свидании с Солохою, умаливала немного боль и делала нечувствительным и самый мороз, который трескался по всем улицам, не заглушаемый вьюжным свистом. По временам на лице его, которого бороду и усы метель намылила снегом проворнее всякого цирюльника, тирански хватающего за нос свою жертву, показывалась полусладкая мина. Но если бы однако ж снег не крестил взад и вперед всего перед глазами, то долго еще можно было бы видеть, как Чуб останавливался, почесывал спину, произносил: «больно поколотил проклятый кузнец!» и снова отправлялся в путь. | And Choop, rubbing his back, went in another direction. The pleasure which was in store for him in meeting Solokha, diverted his thoughts from his pain, and made him quite insensible to the snow and ice, which, notwithstanding the whistling of the wind, might be heard cracking all around. Sometimes a half-benignant smile brightened his face, whose beard and mustachios were whitened over by snow with the same rapidity as that displayed by a barber who has tyrannically got, hold of the nose of his victim. But for the snow which danced backwards and forwards before the eyes, Choop might have been seen a long time, stopping now and then to rub his back, muttering, "How painfully that cursed blacksmith has beaten me!" and then proceeding on his way. | ||
| ---------- | ---------- | ||
| В то время, когда проворный франт с хвостом и козлиною бородою летал из трубы и потом снова в трубу, висевшая у него на перевязи при боку ладунка, в которую он спрятал украденный месяц, как-то нечаянно зацепившись в печке, растворилась, и месяц, пользуясь этим случаем, вылетел чрез трубу Солохиной хаты и плавно поднялся по небу. Все осветилось. Метели как не бывало. Снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами. Мороз как бы потеплел. Толпы парубков и девушек показались с мешками. Песни зазвенели, и под редкою хатою не толпились колядующие. | At the time when the dashing gentleman, with a tail and a goat's beard, flew out of the chimney, and then into, the chimney again, the pouch which hung by a shoulder-belt at his side, and in which he had hidden the stolen moon, in some way or other caught in something in the oven, flew open, and the moon, availing herself of the opportunity, mounted through the chimney of Solokha's cottage and rose majestically in the sky. It grew light all at once; the storm subsided; the snow-covered fields seemed all over with silver, set with crystal stars; even the frost seemed to have grown milder; crowds of lads and lasses made their appearance with sacks upon their shoulders; songs resounded, and but few cottagers were without a band of carollers. | ||
| Чудно блещет месяц! Трудно рассказать, как хорошо потолкаться, в такую ночь, между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь. Под плотным кожухом тепло; от мороза еще живее горят щеки; а на шалости сам лукавый подталкивает сзади. | How beautifully the moon shines! It would be difficult to describe the charm one feels in sauntering on such a night among the troops of maidens who laugh and sing, and of lads who are ready to adopt every trick and invention suggested by the gay and smiling night. The tightly-belted fur coat is warm; the frost makes one's cheeks tingle more sharply; and the Cunning One, himself, seems, from behind your back, to urge you to all kinds of frolics. | ||
| Кучи девушек с мешками вломились в хату Чуба, окружили Оксану. Крик, хохот, рассказы оглушили кузнеца. Все наперерыв спешили рассказать красавице что-нибудь новое, выгружали мешки и хвастались паляницами, колбасами, варениками, которых успели уже набрать довольно за свои колядки. Оксана, казалось, была в совершенном удовольствии и радости, болтала то с той, то с другою и хохотала без умолку. | A crowd of maidens, with sacks, pushed their way into Choop's cottage, surrounded Oxana, and bewildered the blacksmith by their shouts, their laughter, and their stories. Every one was in haste to tell something new to the beauty; softie unloaded their sacks, and boasted of the quantity of loaves, sausages, and curd dumplings which they had already received in reward for their carolling. Oxana seemed to be all pleasure and joy, went on chattering, first with one, then with another, and never for a moment ceased laughing. | ||
| С какой-то досадою и завистью глядел кузнец на такую веселость и на этот раз проклинал колядки, хотя сам бывал от них без ума. | The blacksmith looked with anger and envy at her joy, and cursed the carolling, notwithstanding his having been mad about it himself in former times. | ||
|
— Э, Одарка! — сказала веселая красавица, оборотившись к одной из девушек, — у тебя новые черевики! Ах, какие хорошие! и с золотом! Хорошо тебе, Одарка, у тебя есть такой человек, который все тебе покупает; а мне некому достать такие славные черевики. |
"Odarka," said the joyful beauty, turning to one of the girls, "thou hast got on new boots! Ah! how beautiful they are! all ornamented with gold too! Thou art happy, Odarka, to have a suitor who can make thee such presents; I have nobody who would give me such pretty boots!" |
||
|
— Не тужи, моя ненаглядная Оксана! — подхватил кузнец, — я тебе достану такие черевики, какие редкая панночка носит. — Ты? — сказала, скоро и надменно поглядев на него, Оксана. — Посмотрю я, где ты достанешь черевики, которые могла бы я надеть на свою ногу. Разве принесешь те самые, которые носит царица. |
"Don't grieve about boots, my incomparable Oxana!" chimed in the blacksmith; "I will bring thee such boots as few ladies wear." "Thou?" said Oxana, throwing a quick disdainful glance at him. "We shall see where thou wilt get such boots as will suit my foot, unless thou bringest me the very boots which the Czarina wears!" |
||
|
— Видишь, какие захотела! — закричала со смехом девичья толпа. — Да! — продолжала гордо красавица. — Будьте все вы свидетельницы, если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то, вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж. |
"Just see what she has taken a fancy to now!" shouted the group of laughing girls. "Yes!" haughtily continued the beauty, "I call all of you to witness, that if the blacksmith Vakoola brings me the very boots which the Czarina wears, I pledge him my word instantly to marry him." |
||
| Девушки увели с собою капризную красавицу. | The maidens led away the capricious belle. | ||
| — Смейся, смейся! говорил кузнец, выходя вслед за ними. — Я сам смеюсь над собою! Думаю, и не могу вздумать, куда девался ум мой? Она меня не любит — ну, Бог с ней! будто только на всем свете одна Оксана. Слава Богу, девчат много хороших и без нее на селе. Да что́ Оксана? с нее никогда не будет доброй хозяйки; она только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать дурачиться». Но в самое то время, когда кузнец готовился быть решительным, какой-то злой дух проносил пред ним смеющийся образ Оксаны, говорившей насмешливо: «достань, кузнец, царицыны черевики, выйду за тебя замуж!» Все в нем волновалось, и он думал только об одной Оксане. | "Laugh on, laugh on!" said the blacksmith, stepping out after them. "I myself laugh at my own folly. It is in vain that I think, over and over again, where have I left my wits? She does not love me—well, God be with her! Is Oxana the only woman in all the world? Thanks be to God! there are many handsome maidens in the village besides Oxana. Yes, indeed, what is Oxana? No good housewife will ever be made out of her; she only understands how to deck herself. No, truly, it is high time for me to leave off making a fool of myself." And yet at the very moment when he came to this resolution, the blacksmith saw before his eyes the laughing face of Oxana, teasing him with the words—"Bring me, blacksmith, the Czarina's own boots, and I will marry thee!" He was all agitation, and his every thought was bent on Oxana alone. | ||
| Толпы колядующих, парубки особо, девушки особо, спешили из одной улицы в другую. Но кузнец шел и ничего не видал и не участвовал в тех веселостях, которые когда-то любил более всех. | The carolling groups of lads on one side, of maidens on the other, passed rapidly from street to street. But the blacksmith went on his way without noticing anything, and without taking any part in the rejoicings, in which, till now, he had delighted above all others. | ||
| ---------- | ---------- | ||
| Черт между тем не на шутку разнежился у Солохи: целовал ее руку с такими ужимками, как заседатель у поповны, брался за сердце, охал и сказал напрямик, что если она не согласится удовлетворить его страсти и, как водится, наградить, то он готов на все, кинется в воду; а душу отправит прямо в пекло. Солоха была не так жестока, притом же черт, как известно, действовал с нею заодно. Она таки любила видеть волочившуюся за собою толпу и редко бывала без компании; этот вечер однако ж думала провесть одна, потому что все именитые обитатели села званы были на кутью к дьяку. Но все пошло иначе: черт только что представил свое требование, как вдруг послышался голос дюжего головы. Солоха побежала отворить дверь, а проворный черт влез в лежавший мешок. | The devil had, in the meanwhile, quickly reached the utmost limits of tenderness in his conversation with Solokha; he kissed her hand with nearly the same faces as the magistrate used when making love to the priest's wife; he pressed his hand upon his heart, sighed, and told her that if she did not choose to consider his passion, and meet it with due return, he had made up his mind to throw himself into the water, and send his soul right down to hell. But Solokha was not so cruel—the more so, as the devil, it is well known, was in league with her. Moreover, she liked to have some one to flirt with, and rarely remained alone. This evening she expected to be without any visitor, on account of all the chief inhabitants of the village being invited to the clerk's house. And yet quite the contrary happened. Hardly had the devil set forth his demand, when the voice of the stout elder was heard. Solokha ran to open the door, and the quick devil crept into one of the sacks that were lying on the floor. | ||
| Голова, стряхнув с своих капелюх снег и выпивши из рук Солохи чарку водки, рассказал, что он не пошел к дьяку, потому что поднялась метель; а увидевши свет в ее хате, завернул к ней в намерении провесть вечер с нею. | The elder, after having shaken off the snow from his cap, and drunk a cup of brandy which Solokha presented to him, told her that he had not gone to the clerk's on account of the snow-storm, and that, having seen a light in her cottage, he had come to pass the evening with her. | ||
| Не успел голова это сказать, как в дверь послышался стук и голос дьяка. — Спрячь меня куда-нибудь, шептал голова. — Мне не хочется теперь встретиться с дьяком. | The elder had just done speaking when there was a knock at the door, and the clerk's voice was heard from without. "Hide me wherever thou wilt," whispered the elder; "I should not like to meet the clerk." | ||
| Солоха думала долго, куда спрятать такого плотного гостя; наконец выбрала самый большой мешок с углем; уголь высыпала в кадку, и дюжий голова влез с усами, с головою и с капелюхами в мешок. | Solokha could not at first conceive where so stout a visitor might possibly be hidden; at last she thought the biggest charcoal sack would be fit for the purpose; she threw the charcoal into a tub, and the sack being empty, in went the stout elder, mustachios, head, cap, and all. | ||
| Дьяк взошел, покряхтывая и потирая руки, и рассказал, что у него не был никто, и что он сердечно рад этому случаю погулять немного у нее, и не испугался метели. Тут он подошел к ней ближе, кашлянул, усмехнулся, дотронулся своими длинными пальцами ее обнаженной, полной руки и произнес с таким видом, в котором выказывалось и лукавство и самодовольствие: «А что это у вас, великолепная Солоха?» — и, сказавши это, отскочил он несколько назад. | Presently the clerk made his appearance, giving way to a short dry cough, and rubbing his hands together. He told her how none of his guests had come, and how he was heartily glad of it, as it had given him the opportunity of taking a walk to her abode, in spite of the snow-storm. After this he came a step nearer to her, coughed once more, laughed, touched her bare plump arm with his fingers, and said with a sly, and at the same time a pleased voice, "What have you got here, most magnificent Solokha?" after which words he jumped back a few steps. | ||
|
— Как что? Рука, Осип Никифорович! отвечала Солоха. — Гм! рука! хе, хе, хе! произнес сердечно довольный своим началом дьяк и прошелся по комнате. — А это что у вас, дражайшая Солоха? произнес он с таким же видом, приступив к ней снова и схватив ее слегка рукою за шею и таким же порядком отскочив назад. — Будто не видите, Осип Никифорович! отвечала Солоха. — Шея, а на шее монисто. — Гм! на шее монисто! хе, хе, хе! и дьяк снова прошелся по комнате, потирая руки. |
"How, what? Assip Nikiphorovitch! it is my arm!" answered Solokha. "Hem! your arm! he! he! he!" smirked the clerk, greatly rejoiced at his beginning, and he took a turn in the room. "And what is this, dearest Solokha?" said he, with the same expression, again coming to her, gently touching her throat, and once more springing back. "As if you cannot see for yourself, Assip Nikiphorovitch!" answered Solokha, "it is my throat and my necklace on it." "Hem! your necklace upon your throat! he! he! he!" and again did the clerk take a walk, rubbing his hands. |
||
| — А это что у вас, несравненная Солоха?... Неизвестно, к чему бы теперь притронулся дьяк своими длинными пальцами, как вдруг послышался в дверь стук и голос козака Чуба. |
"And what have you here, unequalled Solokha?" We know not what the clerk's long fingers would now have touched, if just at that moment he had not heard a knock at the door, and, at the same time, the voice of the Cossack Choop. |
||
| — Ах, Боже мой, стороннее лицо! закричал в испуге дьяк. — Что теперь, если застанут особу моего звания?.. Дойдет до отца Кондрата!... | "Heavens! what an unwelcome visitor!" said the clerk in a fright, "whatever will happen if a person of my character is met here! If it should reach the ears of Father Kondrat!" | ||
| Но опасения дьяка были другого рода: он боялся более того, чтобы не узнала его половина, которая и без того страшною рукою своею сделала из его толстой косы самую узинькую. — Ради Бога, добродетельная Солоха, говорил он, дрожа всем телом, — Ваша доброта, как говорит писание Луки глава трина… трин… Стучатся, ей-богу, стучатся! Ох, спрячьте меня куда-нибудь! | But, in fact, the apprehension of the clerk was of quite a different description; above all things he dreaded lest his wife should be acquainted with his visit to Solokha; and he had good reason to dread her, for her powerful hand had already made his thick plait[18] a very thin one. "In Heaven's name, most virtuous Solokha!" said he, trembling all over; "your goodness, as the Scripture saith, in St. Luke, chapter the thir—thir—there is somebody knocking, decidedly there is somebody knocking at the door! In Heaven's name let me hide somewhere!" | ||
| Солоха высыпала уголь в кадку из другого мешка, и не слишком объемистый телом дьяк влез в него и сел на самое дно, так что сверх его можно было насыпать еще с полмешка угля. | Solokha threw the charcoal out of another sack into the tub, and in crept the clerk, who, being by no means corpulent, sat down at the very bottom of it, so that there would have been room enough to put more than half a sackful of charcoal on top of him. | ||
| — Здравствуй, Солоха! сказал, входя в хату, Чуб. — Ты, может быть, не ожидала меня, а? правда, не ожидала? Может быть, я помешал… продолжал Чуб, показав на лице своем веселую и значительную мину, которая заранее давала знать, что неповоротливая голова его трудилась и готовилась отпустить какую-нибудь колкую и затейливую шутку. — Может быть, вы тут забавлялись с кем-нибудь!.. может быть, ты кого-нибудь спрятала уже, а? и восхищенный таким своим замечанием, Чуб засмеялся, внутренно торжествуя, что он один только пользуется благосклонностью Солохи. — Ну, Солоха, дай теперь выпить водки. Я думаю, у меня горло замерзло от проклятого мороза. Послал же Бог такую ночь перед Рождеством! Как схватилась, слышишь, Солоха, как схватилась… эк окостенели руки: не расстегну кожуха! как схватилась вьюга… | "Good evening, Solokha," said Choop, stepping into the room, "Thou didst not perhaps expect me? didst thou? certainly not; may be I hindered thee," continued Choop, putting on a gay meaning face, which expressed at once that his lazy head laboured, and that he was on the point of saying some sharp and sportive witticism. "May be thou wert already engaged in flirting with somebody! May be thou hast already some one hidden? Is it so?" said he; and delighted at his own wit, Choop gave way to a hearty laugh, inwardly exulting at the thought that he was the only one who enjoyed the favours of Solokha. "Well now, Solokha, give me a glass of brandy; I think the abominable frost has frozen my throat! What a night for a Christmas eve! As it began snowing, Solokha—-just listen, Solokha—as it began snowing—eh! I cannot move my hands; impossible to unbutton my coat! Well, as it began snowing"— | ||
|
— Отвори! раздался на улице голос, сопровождаемый толчком в дверь. |
"Open!" cried some one in the street, at the same time giving a thump at the door. |
||
|
— Стучит кто-то! сказал остановившийся Чуб. |
"Somebody is knocking at the door!" said Choop, stopping in his speech. | ||
| — Отвори! закричали сильнее прежнего. | "Open!" cried the voice, still louder. | ||
| — Это кузнец! произнес,
схватясь
за капелюхи, Чуб. —
Слышишь, Солоха, куда хочешь девай меня; я ни за что на свете не захочу
показаться этому выродку проклятому, чтоб ему набежало, дьявольскому
сыну, под обоими глазами по пузырю в копну величиною! |
"'Tis the blacksmith!" said Choop, taking his cap; "listen, Solokha!—put me wherever thou wilt! on no account in the world would I meet that confounded lad! Devil's son! I wish he had a blister as big as a haycock under each eye." | ||
| Солоха, испугавшись сама, металась, как угорелая, и, позабывшись, дала знак Чубу лезть в тот самый мешок, в котором сидел уже дьяк. Бедный дьяк не смел даже изъявить кашлем и кряхтением боли, когда сел ему почти на голову тяжелый мужик и поместил свои намерзнувшие на морозе сапоги по обеим сторонам его висков. | Solokha was so frightened that she rushed backwards and forwards in the room, and quite unconscious of what she did, showed Choop into the same sack where the clerk was already sitting. The poor clerk had to restrain his cough and his sighs when the weighty Cossack sat down almost on his head, and placed his boots, covered with frozen snow, just on his temples. | ||
| Кузнец вошел не говоря ни слова, не снимая шапки, и почти повалился на лавку. Заметно, что он был весьма не в духе. В то самое время, когда Солоха затворяла за ним дверь, кто-то постучался снова. Это был козак Свербыгуз. Этого уже нельзя было спрятать в мешок, потому что и мешка такого нельзя было найти. Он был погрузнее телом самого головы и повыше ростом Чубова кума. И потому Солоха вывела его в огород, чтоб выслушать от него все то, что он хотел ей объявить. | The blacksmith came in, without saying a word, without taking off his cap, and threw himself on the bench. It was easy to see that he was in a very bad temper. Just as Solokha shut the door after him, she heard another tap under the window. It was the Cossack Sverbygooze. As to this one, he decidedly could never have been hidden in a sack, for no sack large enough could ever have been found. In person, he was even stouter than the elder, and as to height, he was even taller than Choop's kinsman. So Solokha went with him into the kitchen garden, in order to hear whatever he had to say to her. | ||
| Кузнец рассеянно оглядывал углы своей хаты, вслушиваясь по временам в далеко разносившиеся песни колядующих; наконец остановил глаза на мешках: «Зачем тут лежат эти мешки? их давно бы пора убрать отсюда. Через эту глупую любовь я одурел совсем. Завтра праздник, а в хате до сих пор лежит всякая дрянь. Отнести их в кузницу!» | The blacksmith looked vacantly round
the room,
listening at times to the songs of the carolling
parties. His eyes rested at last on the sacks: "Why do these sacks lie here? They ought to have been taken away long ago. This stupid love has made quite a fool of me; to-morrow is a festival, and the room is still full of rubbish. I will clear it away into the smithy!" |
||
| Тут кузнец присел к огромным мешкам, перевязал их крепче и готовился взвалить себе на плечи. Но заметно было, что его мысли гуляли, Бог знает где, иначе он бы услышал, как зашипел Чуб, когда волоса на голове его прикрутила завязавшая мешок веревка, и дюжий голова начал было икать довольно явственно. |
And the blacksmith went to the enormous sacks, tied them as tightly as he could, and would have lifted them on his shoulders; but it was evident that his thoughts were far away, otherwise he could not have helped hearing how Choop hissed when the cord with which the sack was tied, twisted his hair, and how the stout elder began to hiccup very distinctly. |
||
| «Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана?» говорил кузнец. «Не хочу думать о ней; а все думается, и как нарочно, о ней одной только. Отчего это так, что дума против воли лезет в голову? Кой черт, мешки стали как будто тяжелее прежнего! Тут верно положено еще что-нибудь кроме угля. Дурень я! и позабыл, что теперь мне все кажется тяжелее. Прежде, бывало, я мог согнуть и разогнуть в одной руке медный пятак и лошадиную подкову; а теперь мешков с углем не подыму. Скоро буду от ветра валиться. Нет!» вскричал он, помолчав и ободрившись: «что я за баба! Не дам никому смеяться над собою! Хоть десять таких мешков, все подыму». И бодро взвалил себе на плеча мешки, которых не понесли бы два дюжих человека. «Взять и этот», продолжал он, подымая маленькой, на дне которого лежал, свернувшись, черт. «Тут, кажется, я положил струмент свой». Сказав это, он вышел вон из хаты, насвистывая песню: | "Shall I never get this silly
Oxana out of my head?" mused the blacksmith;
"I will not think of her; and yet, in spite of
myself I think of her, and of her alone. How is
it that thoughts come into one's head against one's
own will? What, the devil! Why the sacks
appear to have grown heavier than they were;
it seems as if there was something else besides
charcoal! What a fool I am! have I forgotten
that everything seems to me heavier than it used
to be. Some time ago, with one hand I could
bend and unbend a copper coin, or a horse-shoe;
and now, I cannot lift a few sacks of charcoal;
soon every breath of wind will blow me off my
legs. No," cried he, after having remained silent
for a while, and coming to himself again, "shall
it be said that I am a woman? No one shall have
the laugh against me; had I ten such sacks, I
would lift them all at once." And, accordingly,
he threw the sacks upon his shoulders, although
two strong men could hardly have lifted them.
"I will take this little one, too," continued he,
taking hold of the little one, at the bottom of
which was coiled up the devil. "I think I put
my instruments into it;" and thus saying, he
went out of the cottage, whistling the tune:
|
||
| Мині с жінкой не возитьця. | "No wife I'll have to bother me." | ||
| --------- | --------- | ||
| Шумнее и шумнее раздавались по улицам песни и крики. Толпы толкавшегося народа были увеличены еще пришедшими из соседних деревень. Парубки шалили и бесились вволю. Часто между колядками, слышалась какая-нибудь веселая песня, которую тут же успел сложить кто-нибудь из молодых козаков. | Songs and shouts grew louder and louder in the streets; the crowds of strolling people were increased by those who came in from the neighbouring villages; the lads gave way to their frolics and sports. Often amongst the Christmas carols might be heard a gay song, just improvised by some young Cossack. | ||
То вдруг один из толпы, вместо колядки, отпускал
щедровку и ревел во все горло:
|
[...] | ||
| Хохот награждал затейника. Маленькие окна подымались, и сухощавая рука старухи, которые одни только вместе с степенными отцами оставались в избах, высовывалась из окошка с колбасою в руках или куском пирога. Парубки и девушки наперерыв подставляли мешки и ловили свою добычу. В одном месте парубки, зашедши со всех сторон, окружали толпу девушек: шум, крик, один бросал комом снега, другой вырывал мешок со всякой всячиной. В другом месте девушки ловили парубка, подставляли ему ногу, и он летел вместе с мешком стремглав на землю. Казалось, всю ночь напролет готовы были провеселиться. И ночь, как нарочно, так роскошно теплилась! и еще белее казался свет месяца от блеска снега. Кузнец остановился с своими мешками. Ему почудился в толпе девушек голос и тоненький смех Оксаны. Все жилки в нем вздрогнули; бросивши на землю мешки, так, что находившийся на дне дьяк заохал от ушибу и голова икнул во все горло, побрел он с маленьким мешком на плечах вместе с толпою парубков, шедших следом за девичьей толпою, между которою ему послышался голос Оксаны. | Hearty laughter
rewarded the improviser. The little windows
of the cottages flew open, and from them was
thrown a sausage or a piece of pie, by the thin
hand of some old woman or some aged peasant,
who alone remained in-doors. The booty was
eagerly caught in the sacks of the young people.
In one place, the lads formed a ring to surround
a group of maidens; nothing was heard but shouts
and screams; one was throwing a snow-ball,
another was endeavouring to get hold of a sack
crammed with Christmas donations. In another
place, the girls caught hold of some youth, or put
something in his way, and down he fell with his
sack. It seemed as if the whole of the night
would pass away in these festivities. And the
night, as if on purpose, shone so brilliantly; the
gleam of the snow made the beams of the moon
still whiter. The blacksmith with his sacks stopped suddenly. He fancied he heard the voice and the sonorous laughter of Oxana in the midst of a group of maidens. It thrilled through his whole frame; he threw the sacks on the ground with so much force that the clerk, sitting at the bottom of one of them, groaned with pain, and the elder hiccupped aloud; then, keeping only the little sack upon his shoulders, the blacksmith joined a company of lads who followed close after a group of maidens, amongst whom he thought he had heard Oxana's voice. |
||
| «Так, это она! стоит, как царица, и блестит черными очами! Ей рассказывает что-то видный парубок; верно, забавное, потому что она смеется. Но она всегда смеется.» Как будто невольно, сам не понимая как, протерся кузнец сквозь толпу и стал около нее. | "Yes, indeed; there she is! standing like a queen, her dark eyes sparkling with pleasure! There is a handsome youth speaking with her; his speech seems very amusing, for she is laughing; but does she not always laugh?" Without knowing why he did it and as if against his will, the blacksmith pushed his way through the crowd, and stood beside her. | ||
| — А, Вакула, ты тут! здравствуй! сказала красавица с той же самой усмешкой, которая чуть не сводила Вакулу с ума. — Ну, много наколядовал? Э, какой маленький мешок! А черевики, которые носит царица, достал? Достань черевики, выйду замуж!... и, засмеявшись, убежала с толпою. | "Ah! Vakoola, here art thou; a good evening to thee!" said the belle, with the very smile which drove Vakoola quite mad. "Well, hast thou received much? Eh! what a small sack! And didst thou get the boots that the Czarina wears? Get those boots and I'll marry thee!" and away she ran laughing with the crowd. | ||
| Как вкопанный стоял кузнец на одном месте. «Нет, не могу; нет сил больше»… произнес он наконец. «Но, Боже ты мой, отчего она так чертовски хороша? Ее взгляд, и речи, и все, ну вот так и жжет, так и жжет… Нет, не в мочь уже пересилить себя! Пора положить конец всему: пропадай душа, пойду утоплюсь в пролубе, и поминай как звали!» Тут решительным шагом пошел он вперед, догнал толпу, поравнялся с Оксаною и сказал твердым голосом: «Прощай, Оксана! Ищи себе какого хочешь жениха, дурачь кого хочешь; а меня не увидишь уже больше на этом свете». Красавица казалась удивленною, хотела что-то сказать, но кузнец махнул рукою и убежал. | The blacksmith remained riveted to the spot. "No, I cannot; I have not the strength to endure it any longer," said he at last. "But, Heavens! why is she so beautiful? Her looks, her voice, all, all about her makes my blood boil! No, I cannot get the better of it; it is time to put an end to this. Let my soul perish! I'll go and drown myself, and then all will be over." He dashed forwards with hurried steps, overtook the group, approached Oxana, and said to her in a resolute voice: "Farewell, Oxana! Take whatever bridegroom thou pleasest; make a fool of whom thou wilt; as for me, thou shalt never more meet me in this world!" The beauty seemed astonished, and was about to speak, but the blacksmith waved his hand and ran away. | ||
|
— Куда, Вакула? кричали парубки, видя бегущего кузнеца. — Прощайте, братцы! кричал в ответ кузнец: — Даст Бог, увидимся на том свете; а на этом уже не гулять нам вместе. Прощайте, не поминайте лихом! Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к иконам Чудотворца и Божией Матери, грешен, не обмалевал за мирскими делами. Все добро, какое найдется в моей скрыне, на церковь! Прощайте! Проговоривши это, кузнец принялся снова бежать с мешком на спине. |
"Whither away, Vakoola?" cried the lads, seeing him run. "Farewell, brothers," answered the blacksmith. "God grant that we may meet in another world; but in this we meet no more! Fare you well! keep a kind remembrance of me. Pray Father Kondrat to say a mass for my sinful soul. Ask him forgiveness that I did not, on account of worldly cares, paint the tapers for the church. Everything that is found in my big box I give to the Church; farewell!"— and thus saying, the blacksmith went on running, with his sack on his back. | ||
| — Он повредился! говорили парубки. | "He has gone mad!" said the lads. | ||
| — Пропадшая душа! набожно пробормотала проходившая мимо старуха, — пойти рассказать, как кузнец повесился!» | "Poor lost soul!" piously ejaculated an old woman who happened to pass by; "I'll go and tell about the blacksmith having hanged himself." | ||
| ---------- | ----------- | ||
| Вакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть дух. «Куда я в самом деле бегу? — подумал он, — как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и все сделает, что захочет. Пойду, ведь душе все же придется пропадать!» При этом черт, который долго лежал без всякого движения, запрыгал в мешке от радости; но кузнец, подумав, что он как-нибудь зацепил мешок рукою и произвел сам это движение, ударил по мешку дюжим кулаком и, стряхнув его на плечах, отправился к Пузатому Пацюку. | Vakoola, after having run for some time along the streets, stopped to take breath. "Well, where am I running?" thought he; "is really all lost? —I'll try one thing more; I'll go to the fat Patzuck, the Zaporoghian. They say he knows every devil, and has the power of doing everything he wishes; I'll go to him; 'tis the same thing for the perdition of my soul." At this, the devil, who had long remained quiet and motionless, could not refrain from giving vent to his joy by leaping in the sack. But the blacksmith thinking he had caught the sack with his hand, and thus occasioned the movement himself, gave a hard blow on the sack with his fist, and after shaking it about on his shoulders, went off to the fat Patzuck. | ||
|
Этот пузатой Пацюк был точно когда-то запорожцем; но выгнали его, или он сам убежал из Запорожья, этого никто не знал. Давно уже, лет десять, а может и пятнадцать, как он жил в Диканьке. Сначала он жил, как настоящий запорожец: ничего не работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом почти по целому ведру; впрочем было где и поместиться, потому что Пацюк, несмотря на небольшой рост, в ширину был довольно увесист. Притом шаровары, которые носил он, были так широки, что какой бы большой ни сделал он шаг, ног было совершенно не заметно, и, казалось, винокуренная кадь двигалась по улице. Может быть, это самое подало повод прозвать его пузатым. Не прошло нескольких дней после прибытия его в село, как все уже узнали, что он знахарь. Бывал ли кто болен чем, тотчас призывал Пацюка; а Пацюку стоило только пошептать несколько слов, и недуг как будто рукою снимался. Случалось ли, что проголодавшийся дворянин подавился рыбьей костью — Пацюк умел так искусно ударить кулаком в спину, что кость отправлялась куда ей следует, не причинив никакого вреда дворянскому горлу. В последнее время его редко видали где-нибудь. Причина этому была, может быть, лень, а может и то, что пролезать в двери делалось для него с каждым годом труднее. Тогда миряне должны были отправляться к нему сами, если имели в нем нужду. |
This fat Patzuck had indeed once been a Zaporoghian. Nobody, however, knew whether he had been turned out of the warlike community, or whether he had fled from it of his own accord. He had already been for some ten, nay, it might even be for some fifteen years, settled at Dikanka. At first, he had lived as best suited a Zaporoghian; working at nothing, sleeping three-quarters of the day, eating not less than would satisfy six harvest-men, and drinking almost a whole pailful at once. It must be allowed that there was plenty of room for food and drink in Patzuck; for, though he was not very tall, he tolerably made up for it in bulk. Moreover, the trousers he wore were so wide, that long as might be the strides he took in walking, his feet were never seen at all, and he might have been taken t for a wine cask moving along the streets. This, may have been the reason for giving him the nick-name of "Fatty." A few weeks had hardly passed since his arrival in the village, when it came to be known that he was a wizard. If any one happened to fall ill, he called Patzuck directly; and Patzuck had only to mutter a few words to put an end to the illness at once. Had any hungry Cossack swallowed a fish-bone, Patzuck knew how to give him right skilfully a slap on the back, so that the fish-bone went where it ought to go without causing any pain to the Cossack's throat. Latterly, Patzuck was scarcely ever seen out of doors. This was perhaps caused by laziness, and perhaps, also, because to get through the door was a task which with every year grew more and more difficult for him. So the villagers were obliged to repair to his own lodgings whenever they wanted to consult him. | ||
| Кузнец не без робости отворил дверь и увидел Пацюка, сидевшего на полу, по-турецки, перед небольшою кадушкою, на которой стояла миска с галушками. Эта миска стояла, как нарочно, наравне с его ртом. Не подвинувшись ни одним пальцем, он наклонил слегка голову к миске и хлебал жижу, схватывая по временам зубами галушки. | The blacksmith opened the door, not without some fear. He saw Patzuck sitting on the floor after the Turkish fashion. Before him was a tub on which stood a tureen full of lumps of dough cooked in grease. The tureen was put, as if intentionally, on a level with his mouth. Without moving a single finger, he bent his head a little towards the tureen, and sipped the gravy, catching the lumps of dough with his teeth. | ||
| «Нет, этот», подумал Вакула про себя, «еще ленивее Чуба: тот по крайней мере ест ложкою; а этот и руки не хочет поднять!» | "Well," thought Vakoola to himself, "this fellow is still lazier than Choop; Choop at least eats with a spoon, but this one does not even raise his hand!" | ||
| Пацюк, верно, крепко занят был галушками, потому что, казалось, совсем не заметил прихода кузнеца, который, едва ступивши на порог, отвесил ему пренизкой поклон. | Patzuck seemed to be busily engaged with his meal, for he took not the slightest notice of the entrance of the blacksmith, who, as soon as he crossed the threshold, made a low bow. | ||
| — Я к твоей милости пришел, Пацюк! сказал Вакула, кланяясь снова. | "I am come to thy worship, Patzuck!" said Vakoola, bowing once more. | ||
| Толстый Пацюк поднял голову и снова начал хлебать галушки. | The fat Patzuck lifted his head and went on eating the lumps of dough. | ||
| — Ты, говорят, не во гнев будь сказано... сказал, собираясь с духом, кузнец, — я веду об этом речь не для того, чтобы тебе нанесть какую обиду, приходишься немного сродни черту. | "They say that thou art—I beg thy pardon," said the blacksmith, endeavouring to compose himself, "I do not say it to offend thee—that thou hast the devil among thy friends;" and in saying these words | ||
| Проговоря эти слова, Вакула испугался, подумав, что выразился все еще напрямик и мало смягчил крепкие слова, и ожидая, что Пацюк, схвативши кадушку вместе с мискою, пошлет ему прямо в голову, отсторонился немного и закрылся рукавом, чтобы горячая жижа с галушек не обрызгала ему лица. | Vakoola was already afraid he had spoken too much to the point, and had not sufficiently softened the hard words he had used, and that Patzuck would throw at his head both the tub and the tureen; he even stepped a little on one side and covered his face with his sleeve, to prevent it from being sprinkled by the gravy. | ||
| Но Пацюк взглянул и снова начал хлебать галушки. | But Patzuck looked up and continued sipping. | ||
| Ободренный кузнец решился продолжать: — К тебе пришел, Пацюк, дай Боже тебе всего, добра всякого в довольствии, хлеба в пропорции! (Кузнец иногда умел ввернуть модное слово; в том он понаторел в бытность еще в Полтаве, когда размалевывал сотнику досчатый забор.) Пропадать приходится мне, грешному! ничто не помогает на свете! Что будет, то будет, приходится просить помощи у самого черта. Что ж, Пацюк? произнес кузнец, видя неизменное его молчание: — как мне быть? | The encouraged blacksmith resolved to proceed —"I am come to thee, Patzuck; God grant thee plenty of everything, and bread in good proportion!" The blacksmith knew how to put in a fashionable word sometimes; it was a talent he had acquired during his stay at Poltava, when he painted the centurion's palisade. "I am on the point of endangering the salvation of my sinful soul! nothing in this world can serve me! Come what will, I am resolved to seek the help of the devil. Well, Patzuck," said he, seeing that the other remained silent, "what am I to do?" | ||
| — Когда нужно черта, то и ступай к черту! отвечал Пацюк, не подымая на него глаз и продолжая убирать галушки. | "If thou wantest the devil, go to the devil!" answered Patzuck, not giving him a single look, and going on with his meal. | ||
| — Для того-то я и пришел к тебе, отвечал кузнец, отвешивая поклон, — кроме тебя, думаю, никто на свете не знает к нему дороги. | "I am come to thee for this very reason," returned the blacksmith with a bow; "besides thyself, methinks there is hardly anybody in the world who knows how to go to the devil." | ||
| Пацюк ни слова, и доедал остальные галушки. — Сделай милость, человек добрый, не откажи! наступал кузнец. — Свинины ли, колбас, муки гречневой, ну, полотна, пшена, или иного прочего в случае потребности… как обыкновенно между добрыми людьми водится… не поскупимся, расскажи хоть, как, примерно сказать, попасть к нему на дорогу? | Patzuck, without saying a word, ate up all that remained on the dish. "Please, good man, do not refuse me!" urged the blacksmith. "And if there be any want of pork, or sausages, or buckwheat, or even linen or millet, or anything else—why, we know how honest folk manage these things. I shall not be stingy. Only do tell me, if it be only by a hint, how to find the way to the devil." | ||
| — Тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами, произнес равнодушно Пацюк, не изменяя своего положения. | "He who has got the devil on his back has no great way to go to him," said Patzuck quietly, without changing his position. | ||
| Вакула уставил в него глаза, как будто бы на лбу его написано было изъяснение этих слов. «Что он говорит?» безмолвно спрашивала его мина; а полуотверстый рот готовился проглотить, как галушку, первое слово. | Vakoola fixed his eyes upon him as if searching for the meaning of these words on his face. "What does he mean?" thought he, and opened his mouth as if to swallow his first word. | ||
| Но Пацюк молчал. | But Patzuck kept silence. | ||
| Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. «Посмотрим, — говорил он сам себе, — как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не захочет, чтобы хлебать, как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану». | Here Vakoola noticed that there was no longer either tub or tureen before him, but instead of them there stood upon the floor two wooden pots, the one full of curd dumplings, the other full of sour cream. Involuntarily his thoughts and his eyes became riveted to these pots. "Well, now," thought he, "how will Patzuck eat the dumplings? He will not bend down to catch them like the bits of dough, and moreover, it is impossible; for they ought to be first dipped into the cream." | ||
| Только что он успел это подумать, Пацюк разинул рот; поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлепнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот. Пацюк съел и снова разинул рот, и вареник таким же порядком отправился снова. На себя только принимал он труд жевать и проглатывать. | This thought had hardly crossed the mind of Vakoola, when Patzuck opened his mouth, looked at the dumplings, and then opened it still wider. Immediately, a dumpling jumped out of the pot, dipped itself into the cream, turned over on the other side, and went right into Patzuck's mouth. Patzuck ate it, once more opened his mouth, and in went another dumpling in the same way. All Patzuck had to do was to chew and to swallow them. | ||
| «Вишь, какое диво!» подумал кузнец, разинув от удивления рот, и тот же час заметил, что вареник лезет и к нему в рот и уже вымазал губы сметаною. Оттолкнувши вареник и вытерши губы, кузнец начал размышлять о том, какие чудеса бывают на свете и до каких мудростей доводит человека нечистая сила, заметя притом, что один только Пацюк может помочь ему. | "That is wondrous indeed," thought the blacksmith, and astonishment made him also open his mouth; but he felt directly, that a dumpling jumped into it also, and that his lips were already smeared with cream; he pushed it away, and after having wiped his lips, began to think about the marvels that happen in the world and the wonders one may work with the help of the devil; at the same time he felt more than ever convinced that Patzuck alone could help him. | ||
| «Поклонюсь ему еще, пусть растолкует хорошенько… Однако, что за черт! ведь сегодня голодная кутья; а он ест вареники, вареники скоромные! Что я, в самом деле, за дурак: стою тут и греха набираюсь! назад!» — и набожный кузнец опрометью выбежал из хаты. | "I will beg of him still more earnestly to explain to me—but, what do I see? to-day is a fast, and he is eating dumplings, and dumplings are not food for fast days![19] What a fool I am! staying here and giving way to temptation! Away, away!" and the pious blacksmith ran with all speed out of the cottage. | ||
| Однако ж черт, сидевший в мешке и заранее уже радовавшийся, не мог вытерпеть, чтобы ушла из рук его такая славная добыча. Как только кузнец опустил мешок, он выскочил из него и сел верхом ему на шею. | The devil, who remained all the while sitting in the sack, and already rejoiced at the glorious victim he had entrapped, could not endure to see him get free from his clutches. As soon as the blacksmith left the sack a little loose, he sprang out of it and sat upon the blacksmith's neck. | ||
| Мороз подрал по коже кузнеца; испугавшись и побледнев, не знал он, что делать, уже хотел перекреститься… Но черт, наклонив свое собачье рыльце ему на правое ухо, сказал: — Это я, твой друг; все сделаю для товарища и друга! Денег дам сколько хочешь, — пискнул он ему в левое ухо. — Оксана будет сегодня же наша», — шепнул он, заворотивши свою морду снова на правое ухо. Кузнец стоял размышляя. | Vakoola felt a cold shudder run through all his frame; his courage gave way, his face grew pale, he knew not what to do; he was already on the point of making the sign of the cross; but the devil bending his dog's muzzle to his right ear, whispered: "Here I am, I, thy friend; I will do everything for a comrade and a friend such as thou! I'll give thee as much money as thou canst wish for!" squeaked he in his left ear. "No later than this very day Oxana shall be ours!" continued he, turning his muzzle once more to the right ear. | ||
| — Изволь, — сказал он наконец, — за такую цену готов быть твоим! | The blacksmith stood considering. "Well," said he, at length, "on this condition I am ready to be thine." | ||
| Черт всплеснул руками и начал от
радости галопировать на
шее кузнеца. «Теперь-то попался кузнец!» думал он про себя,
«теперь-то я вымещу на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы,
взводимые на чертей! Что теперь скажут мои товарищи, когда узнают, что
самый набожнейший из всего села человек в моих руках?» Тут черт засмеялся от радости, вспомнивши, как будет дразнить в аде все хвостатое племя, как будет беситься хромой черт, считавшийся между ими первым на выдумки. |
The devil clapped his hand and began to indulge his joy in springing about on the blacksmith's neck. "Now, I've caught him!" thought he to himself, "Now, I'll take my revenge upon thee, my dear fellow, for all thy paintings and all thy tales about devils! What will my fellows say when they come to know that the most pious man in the village is in my power?" and the devil laughed heartily at the thought of how he would tease all the long-tailed breed in hell, and how the lame devil, who was reputed the most cunning of them all for his tricks, would feel provoked. | ||
| — Ну, Вакула! пропищал черт, все так же не слезая с шеи, как бы опасаясь, чтобы он не убежал, — ты знаешь, что без контракта ничего не делают. | "Well, Vakoola!" squeaked he, while he continued sitting on Vakoola's neck, as if fearing the blacksmith should escape; "thou knowest well that nothing can be done without contract." | ||
| — Я готов! сказал кузнец. — У вас,
я слышал,
расписываются кровью; постой же, я достану в кармане гвоздь! Тут он заложил назад руку — и хвать черта за хвост. |
"I am ready," said the blacksmith. "I've heard that it is the custom with you to write it in blood; well, stop, let me take a nail out of my pocket"—and putting his hand behind him, he suddenly seized the devil by his tail. | ||
| — Вишь, какой шутник! закричал смеясь черт: — ну, полно, довольно уже шалить! | "Look, what fun!" cried the devil, laughing; "well, let me alone now, there's enough of play!" | ||
| — Постой,
голубчик! закричал
кузнец, — а вот это как
тебе покажется? При сем слове он сотворил крест, и черт
сделался так
тих, как ягненок. — Постой же, сказал он, стаскивая его за хвост на
землю, — будешь ты у меня знать подучивать на грехи добрых людей и
честных християн. Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил на него верхом и поднял руку для крестного знамения. |
"Stop, my dear fellow!" cried the blacksmith, "what wilt thou say now?" and he made the sign of the cross. The devil grew as docile as a lamb. "Stop," continued the blacksmith, drawing him by the tail down to the ground; "I will teach thee how to make good men and upright Christians sin;" and the blacksmith sprang on his back, and once more raised his hand to make the sign of the cross. | ||
|
— Помилуй, Вакула! жалобно простонал черт: — все, что для тебя нужно, все сделаю; отпусти только душу на покаяние: не клади на меня страшного креста! — А, вот каким голосом запел, немец проклятый! Теперь я знаю, что делать. Вези меня сей же час на себе! слышишь, неси как птица! — Куда? — произнес печальный черт. — В Петербург, прямо к царице! — и кузнец обомлел от страха, чувствуя себя подымающимся на воздух. |
"Have mercy upon me, Vakoola!"
groaned
the devil in a lamentable voice; "I am ready to
do whatever thou wilt, only do not make the
dread, sign of the cross on me!" "Ah! that is the strain thou singest now, cursed German that thou art! I know now what to do! Take me a ride on thy back directly, and harkee! a pretty ride must I have!" "Whither?" gasped the mournful devil. "To St. Petersburgh, straightway to the Czarina!" and the blacksmith thought he should faint with terror as he felt himself rising up in the air. |
||
| ---------- | ----------- | ||
| Долго стояла Оксана, раздумывая о странных речах кузнеца. Уже внутри ее что-то говорило, что она слишком жестоко поступила с ним. «Что, если он в самом деле решится на что-нибудь страшное? Чего доброго! может быть, он с горя вздумает влюбиться в другую и с досады станет называть ее первою красавицею на селе? Но нет, он меня любит. Я так хороша! Он меня ни за что не променяет; он шалит, прикидывается. Не пройдет минут десять, как он верно придет поглядеть на меня. Я, в самом деле, сурова. Нужно ему дать, как будто нехотя, поцеловать себя. То-то он обрадуется!» И ветреная красавица уже шутила со своими подругами. | Oxana remained a long time pondering over the strange speech of the blacksmith. Something within her told her that she had behaved with too much cruelty towards him. "What if he should indeed resort to some frightful decision? May not such a thing be expected! He may, perhaps, fall in love with some other girl, and, out of spite, proclaim her to be the belle of the village! No, that he would not do, he is too much in love with me! I am so handsome! For none will he ever leave me. He is only joking; he only feigns. Ten minutes will not pass, ere he returns to look at me. I am indeed too harsh towards him. Why not let him have a kiss? just as if it were against my will; that, to a certainty would make him quite delighted!" and the flighty belle began once more to sport with her friends. | ||
| — Постойте, сказала одна из них: — кузнец позабыл мешки свои; смотрите: какие страшные мешки! Он не по-нашему наколядовал: я думаю, сюда по целой четверти барана кидали; а колбасам и хлебам верно счету нет. Роскошь! целые праздники можно объедаться. | "Stop," said one of them, "the blacksmith has left his sacks behind; just see what enormous sacks too! His luck has been better than ours; methinks he has got whole quarters of mutton, and sausages, and loaves without number. Plenty indeed; one might feed upon the whole of next fortnight." | ||
|
— Это кузнецовы мешки? подхватила Оксана: — утащим скорее их ко мне в хату, и разглядим хорошенько, что он сюда наклал. — Все со смехом одобрили такое предложение. — Но мы не поднимем их! закричала вся толпа вдруг, силясь сдвинуть мешки. — Постойте, сказала Оксана: — побежим скорее за санками и отвезем на санках! И толпа побежала за санками. |
"Are these the blacksmith's sacks?" asked Oxana; "let us take them into my cottage just to see what he has got in them." All laughingly agreed to her proposal. "But we shall never be able to lift them!" cried the girls trying to move the sacks. "Stay a bit," said Oxana; "come with me to fetch a sledge, and we'll drag them home on it." The whole party ran to fetch a sledge. |
||
| Пленникам сильно прискучило сидеть в мешках, несмотря на то, что дьяк проткнул для себя пальцем порядочную дыру. Если бы еще не было народу, то, может быть, он нашел бы средство вылезть; но вылезть из мешка при всех, показать себя на смех… это удерживало его, и он решился ждать, слегка только покряхтывая под невежливыми сапогами Чуба. Чуб сам не менее желал свободы, чувствуя, что под ним лежит что-то такое, на котором сидеть страх было неловко. Но как скоро услышал решение своей дочери, то успокоился и не хотел уже вылезть, рассуждая, что к хате своей нужно пройти, по крайней мере, шагов с сотню, а может быть и другую. Вылезши же, нужно оправиться, застегнуть кожух, подвязать пояс — сколько работы! да и капелюхи остались у Солохи. Пусть же лучше девчата довезут на санках. | The prisoners were far from pleased at sitting in the sacks, notwithstanding that the clerk had succeeded in poking a great hole with his finger. Had there been nobody near, he would perhaps have found the means of making his escape; but he could not endure the thought of creeping out of the' sack before a whole crowd, and of being laughed at by every one, so he resolved to await the event, giving only now and then a suppressed groan under the impolite boots of Choop. Choop had no less a desire to be set free, feeling that there was something lying under him, which was excessively inconvenient to sit upon. But on hearing his daughter's decision he remained quiet and no longer felt inclined to creep out, considering that he would have certainly some hundred, or perhaps even two hundred steps to walk to get to his dwelling; that upon creeping out, he would have his sheepskin coat to button, his belt to buckle—what a trouble! and last of all, that he had left his cap behind him at Solokha's. So he thought it better to wait till the maidens drew him home on a sledge. | ||
| Но случилось совсем не так, как
ожидал Чуб: в то время, когда девчата побежали за санками, худощавый
кум выходил из шинка расстроенный и не в духе. Шинкарка никаким образом
не решалась ему верить в долг; он хотел было дожидаться, авось-либо
придет какой-нибудь набожный дворянин и попотчевает его; но, как
нарочно, все дворяне оставались дома и, как честные християне, ели
кутью посреди своих домашних. Размышляя о развращении нравов и о
деревянном сердце жидовки, продающей вино, кум набрел на мешки и
остановился в изумлении. «Вишь какие мешки кто-то бросил на дороге!»
сказал он, осматриваясь по сторонам: «должно быть тут и
свинина есть.
Полезло же кому-то счастие наколядовать столько всякой всячины! Экие
страшные мешки! Положим, что они набиты гречаниками да коржами, и то добре.
Хотя бы были тут одни паляницы, и то в шмак:
жидовка за каждую паляницу дает осьмуху водки. Утащить скорее, чтобы
кто не увидел». Тут взвалил он себе на плеча мешок, с Чубом и дьяком, но почувствовал, что он слишком тяжел. «Нет, одному будет тяжело несть», проговорил он, «а вот, как нарочно, идет ткач Шапуваленко. Здравствуй, Остап!» |
The event, however, proved to be quite contrary to his expectations; at the same time that the maidens ran to bring the sledge, Choop's kinsman left the brandy shop, very cross and dejected. The mistress of the shop would on no account give him credit; he had resolved to wait until some kind-hearted Cossack should step in and offer him a glass of brandy; but, as if purposely, all the Cossacks remained at home, and as became good Christians, ate kootia with their families. Thinking about the corruption of manners, and about the Jewish mistress of the shop having a wooden heart, the kinsman went straight to the sacks and stopped in amazement. "What sacks are these? somebody has left them on the road," said he, looking round. "There must be pork for a certainty in them! Who can it be? who has had the good luck to get so many donations? Were there nothing more than buckwheat cakes and millet-biscuits—why, that would be well enough! But supposing there were only loaves, well, they are welcome too! The Jewess gives a glass of brandy for every loaf. I had better bring them out of the way at once, lest anybody should see them!" and he lifted on his shoulders the sack in which sate Choop and the clerk, but feeling it to be too heavy, "No," said he, "I could not carry it home alone. Now, here comes, as if purposely, the weaver, Shapoovalenko! Good evening, Ostap!" | ||
|
— Здравствуй, — сказал, остановившись, ткач. — Куда идешь? — А так, иду, куда ноги идут. |
"Good evening," said the weaver, stopping. "Where art thou going?" "I am walking without any purpose, just where my legs carry me." |
||
|
— Помоги, человек добрый, мешки снесть! Кто-то колядовал, да и кинул посереди дороги. Добром разделимся пополам. |
"Well, my good man, help me to carry off these sacks; some caroller has left them here in the midst of the road. We will divide the booty between us." |
||
|
— Мешки? а с чем мешки, с книшами или паляницами? — Да думаю, всего есть. |
"And what is there in the sacks? rolls or loaves?" "Plenty of everything, I should think." |
||
| Тут выдернули они наскоро из плетня палки, положили на них мешок и понесли на плечах. | And both hastily snatched sticks out of a palisade, laid one of the sacks upon them, and carried it away on their shoulders. | ||
| — Куда ж мы понесем его? в шинок? — спросил дорогою ткач. | "Where shall we carry it? to the brandy shop?" asked the weaver, leading the way. | ||
|
— Оно бы и я так думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая жидовка не поверит, подумает еще, что где-нибудь украли; к тому же я только что из шинка. Мы отнесем его в мою хату. Нам никто не помешает: жинки нет дома. |
"I thought, too, of carrying it there; but the vile Jewess will not give us credit; she will think we have stolen it somewhere, the more so that I have just left her shop. We had better carry it to my cottage. Nobody will interfere with us; my wife is not at home." | ||
|
— Да точно ли нет дома? спросил осторожный ткач. — Слава Богу, мы не совсем еще без ума, сказал кум: — черт ли бы принес меня туда, где она. Она, думаю, протаскается с бабами до света. |
"Art thou sure that she is not at home?" asked the weaver warily. "Thank Heaven, I am not yet out of my mind," answered the kinsman; "what should I do there if she were at home? I expect she will ramble about all night with the women." |
||
|
— Кто там? закричала кумова жена, услышав шум в сенях, произведенный приходом двух приятелей с мешком, и отворяя дверь. |
"Who is there!" cried the kinsman's wife, hearing the noise which the two friends made in coming into the passage with the sack. |
||
|
Кум остолбенел. — Вот тебе на! произнес ткач, опустя руки. |
The kinsman was quite aghast. "What now?" muttered the weaver, letting his arms drop. |
||
| Кумова жена была такого рода сокровище, каких не мало на белом свете. Так же, как и ее муж, она почти никогда не сидела дома и почти весь день пресмыкалась у кумушек и зажиточных старух, хвалила и ела с большим аппетитом и дралась только по утрам с своим мужем, потому что в это только время и видела его иногда. Хата их была вдвое старее шаровар волостного писаря: крыша в некоторых местах была без соломы. Плетня видны были одни остатки, потому что всякой, выходивший из дому, никогда не брал палки для собак в надежде, что будет проходить мимо кумова огорода и выдернет любую из его плетня. Печь не топилась дня по три. Все, что ни напрашивала нежная супруга у добрых людей, прятала как можно подалее от своего мужа и часто самоуправно отнимала у него добычу, если он не успевал ее пропить в шинке. Кум, несмотря на всегдашнее хладнокровие, не любил уступать ей; и оттого почти всегда уходил из дому с фонарями под обоими глазами, а дорогая половина, охая, плелась рассказывать старушкам о бесчинстве своего мужа и о претерпенных ею от него побоях. | The kinsman's wife was one of those treasures which are often found in this good world of ours. Like her husband, she scarcely ever remained at home, but went all day long fawning among wealthy, gossiping old women; paid them different compliments, ate their donations with great appetite, and beat her husband only in the morning, because it was the only time that she saw him. Their cottage was even older than the trowsers of the village scribe. Many holes in the roof remained uncovered and without thatch; of the palisade round the house, few remnants existed, for no one who was going out, ever took with him a stick to drive away the dogs, but went round by the kinsman's kitchen garden, and got one out of his palisade. Sometimes no fire was lighted in the cottage for three days together. Everything which the affectionate wife succeeded in obtaining from kind people, was hidden by her as far as possible out of the reach of her husband; and if he had got anything which he had not had the time to sell at the brandy shop, she invariably snatched it from him. However meek the kinsman's temper might be, he did not like to yield to her at once; for which reason, he generally left the house with black eyes, and his dear better-half went moaning to tell stories to the old women about the ill conduct of her husband, and the blows she had received at his hands. | ||
| Теперь можно себе представить, как были озадачены ткач и кум таким неожиданным явлением. Опустивши мешок, они заступили его собою и закрыли полами; но уже было поздно: кумова жена, хотя и дурно видела старыми глазами, однако ж мешок заметила. — Вот это хорошо! сказала она с таким видом, в котором заметна была радость ястреба: — Это хорошо, что наколядовали столько! Вот так всегда делают добрые люди; только нет, я думаю, где-нибудь подцепили. Покажите мне сейчас, слышите, покажите сей же час мешок ваш! | Now, it is easy to understand the displeasure of the weaver and the kinsman at her sudden appearance. Putting the sack on the ground, they took up a position of defence in front of it, and covered it with the wide skirts of their coats; but it was already too late. The kinsman's wife, although her old eyes had grown dim, saw the sack at once. "That's good," she said, with the countenance of a hawk at the sight of its prey! "that's good of you to have collected so much; That's the way good people always behave! But it cannot be! I think you must have stolen it somewhere; show me directly what you have got there!—show me the sack directly! Do you hear me?" | ||
| — Лысой черт тебе покажет, а не мы, сказал приосанясь кум. | "May the bald devil show it to thee! we will not," answered the kinsman, assuming an air of dogged resolution. | ||
| — Тебе какое дело? сказал ткач: — мы наколядовали, а не ты. | "Why should we?" said the weaver—"the sack is ours, not thine." | ||
| — Нет, ты мне покажешь, негодный пьяница! вскричала жена, ударив высокого кума кулаком в подбородок и продираясь к мешку. Но ткач и кум мужественно отстояли мешок и заставили ее попятиться назад. Не успели они оправиться, как супруга выбежала в сени уже с кочергою в руках. Проворно хватила кочергою мужа по рукам, ткача по спине и уже стояла возле мешка. | "Thou shalt show it to me, thou good-for-nothing drunkard," said she, giving the tall kinsman a blow under his chin, and pushing her way to the sack. The kinsman and the weaver, however, stood her attack courageously, and drove her back; but had hardly time to recover themselves, when the woman darted once more into the passage, this time with a poker in her hand. In no time she gave a cut over her husband's fingers, another on the weaver's hand, and stood beside the sack. | ||
|
— Что мы допустили ее? сказал ткач очнувшись. — Э, что мы допустили! а отчего ты допустил! сказал хладнокровно кум. |
"Why did we let her go?" said the weaver, coming to his senses. "Why did we indeed? and why didst thou?" said the kinsman. |
||
| — У вас кочерга, видно, железная! сказал после небольшого молчания ткач, почесывая спину. — Моя жинка купила прошлый год на ярмарке кочергу; дала пивкопы; та ничего… не больно… | "Your poker seems to be an iron one!" said the weaver, after keeping silent for a while, and scratching his back. "My wife bought one at the fair last year; well, hers is not to be compared—does not hurt at all." | ||
|
Между тем торжествующая супруга, поставив на пол каганец, развязала мешок и заглянула в него. Но, верно, старые глаза ее, которые так хорошо увидели мешок, на этот раз обманулись. «Э, да тут лежит целый кабан!» — вскрикнула она, всплеснув от радости в ладоши. |
The triumphant dame, in the meanwhile, set her candle on the floor, opened the sack, and looked into it. But her old eyes, which had so quickly caught sight of the sack, for this time deceived her. "Why, here lies a whole boar!" cried she, clapping her hands with delight. |
||
|
—
Кабан! слышишь, целый кабан! толкал ткач кума, — а все
ты виноват! — Что ж делать! произнес, пожимая плечами, кум. |
"A
boar, a whole boar! dost hear?" said the
weaver, giving the kinsman a push. "And thou alone art to blame?" "What's to be done?" muttered the kinsman, shrugging his shoulders. |
||
|
—
Как что? чего мы стоим? отнимем мешок! Ну, приступай!
|
"How,
what? why are we standing here
quietly? we must have the sack back again!
Come!"
|
||
|
—
Пошла прочь! пошла! это наш кабан! кричал, выступая,
ткач. — Ступай, ступай, чертова баба! это не твое добро! — говорил, приближаясь, кум. |
"Away,
away with thee! it is our boar!" cried
the weaver, advancing.
"Away, away with thee, she devil! it is not thy property," said the kinsman. |
||
| Супруга принялась снова за кочергу, но Чуб в это время вылез из мешка и стал посреди сеней, потягиваясь, как человек, только что пробудившийся от долгого сна. | The old hag once more took up the poker, but at the same moment Choop stepped out of the sack, and stood in the middle of the passage stretching his limbs like a man just awake from a long sleep. | ||
| Кумова жена вскрикнула, ударивши об полы руками, и все невольно разинули рты. | The kinsman's wife shrieked in terror, while the others opened their mouths in amazement. | ||
| — Что ж она, дура, говорит: кабан! Это не кабан! сказал кум, выпуча глаза. | "What did she say, then, the old fool—that it was a boar?" | ||
| — Вишь, какого человека кинуло в мешок! сказал ткач, пятясь от испугу. — Хоть что хочешь говори, хоть тресни, а не обошлось без нечистой силы. Ведь он не пролезет в окошко! | "Just see, what a man some one has thrown into the sack," said the weaver, stepping back in a fright. "They may say what they will—the evil spirit must have lent his hand to the work; the man could never have gone through a window." | ||
| — Это кум! вскрикнул, вглядевшись, кум. | "'Tis my kinsman," cried the kinsman, after having looked at Choop. | ||
| — А ты думал кто? сказал Чуб усмехаясь. — Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы, небось, хотели меня съесть вместо свинины? Постойте же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, если не кабан, то наверно поросенок или иная живность. Подо мною беспрестанно что-то шевелилось. | "And who else should it be, then?" said Choop, laughing. "Was it not a capital trick of mine? And you thought of eating me like pork? Well, I'll give you good news: there is something lying at the bottom of the sack; if it be not a boar, it must be a sucking-pig, or something of the sort. All the time there was something moving under me." | ||
| Ткач и кум кинулись к мешку, хозяйка дома уцепилась с противной стороны, и драка возобновилась бы снова, если бы дьяк, увидевши теперь, что ему некуда скрыться, не выкарабкался из мешка. | The weaver and the kinsman rushed to the sack, the wife caught hold of it on the other side, and the fight would have been renewed, had not the clerk, who saw no escape left, crept out of the sack. | ||
| Кумова жена, остолбенев, выпустила из рук ногу, за которую начала было тянуть дьяка из мешка. | The kinsman's wife, quite stupified, let go the clerk's leg, which she had taken hold of, in order to drag him out of the sack. | ||
| — Вот и другой еще! вскрикнул со страхом ткач: — черт знает, как стало на свете… голова идет кругом… не колбас и не паляниц, а людей кидают в мешки! | "There's another one!" cried the weaver with terror; "the devil knows what happens now in the world—it's enough to send one mad. No more sausages or loaves—men are thrown into the sacks." | ||
|
— Это дьяк! произнес, изумившийся более всех, Чуб, — вот тебе на! ай да Солоха! посадить в мешок… То-то я гляжу, у нее полная хата мешков… Теперь я все знаю: у нее в каждом мешке сидело по два человека. А я думал, что она только мне одному… вот тебе и Солоха! |
"'Tis the devil!" muttered Choop, more astonished than any one. "Well now, Solokha!— and to put the clerk in a sack too! That is why I saw her room all full of sacks. Now, I have it: she has got two men in each of them; and I thought that I was the only one. Well now, Solokha!" | ||
| ---------- | ---------- | ||
| Девушки немного удивились, не найдя
одного мешка. «Нечего делать, будет с нас и этого», — лепетала Оксана. |
The maidens were somewhat astonished
at finding
only one sack left. "There is nothing to be done; we must content ourselves with this one," said Oxana. |
||
| Все принялись за мешок и взвалили его на санки. | They all went at once to the sack, and succeeded in lifting it upon the sledge. | ||
| Голова решился молчать, рассуждая: если он
закричит, чтобы его выпустили и развязали мешок — глупые девчата
разбегутся, подумают, что в мешке сидит дьявол, и он останется на
улице, может быть, до завтра. Девушки между тем, дружно взявшись за руки, полетели, как вихорь, с санками по скрыпучему снегу. Множество, шаля, садилось на санки; другие взбирались на самого голову. Голова решился сносить все. | The
elder resolved to keep quiet, considering that if
he cried out, and asked them to undo the sack,
and let him out, the stupid girls would run away,
fearing they had got the devil in the sack, and he
would be left in the street till the next morning. Meanwhile, the maidens, with one accord, taking one another by the hand, flew like the wind with the sledge over the crisp snow. Many of them, for fun, sat down upon the sledge; some went right upon the elder's head. But he was determined to bear everything. | ||
| Наконец приехали, отворили настежь дверь в сенях и
хате, и с хохотом втащили мешок. — Посмотрим, что-то лежит тут, закричали все, бросившись развязывать. | At last they reached
Oxana's house, opened the doors of the passage
and of the room, and with shouts of laughter
brought in the sack. "Let us see what we have got here," cried they, and hastily began to undo the sack. | ||
| Тут икотка, которая не
переставала мучить голову во все время сидения его в мешке, так
усилилась, что он начал икать и кашлять во все горло. | At this juncture, the hiccups of the elder (which had not ceased for a moment all the time he had been sitting in the sack), increased to such a degree that he could not refrain from giving vent to them in the loudest key. | ||
| — Ах, тут сидит кто-то! закричали все и в испуге бросились вон из дверей. | "Ah! there is somebody in the sack!" shrieked the maidens, and they darted in a fright towards the door. | ||
| — Что за черт! куда вы мечетесь, как
угорелые? — сказал,
входя в дверь, Чуб.
— Ах, батько! произнесла Оксана, — в мешке сидит кто-то! — В мешке? где вы взяли этот мешок? — Кузнец бросил его посереди дороги, сказали все вдруг. |
"What does this mean?" said Choop, stepping in. "Where are you rushing, like mad things?" "Ah! father," answered Oxana, "there is somebody sitting in the sack!" "In what sack? Where did you get this sack from?" "The blacksmith threw it down in the middle of the road," was the answer. |
||
| «Ну, так, не говорил ли я?»... подумал про себя Чуб. — Чего ж вы испугались? посмотрим: — а ну-ка, чоловиче, прошу не погневиться, что не называем по имени и отчеству, вылезай из мешка! | "I thought as much!" muttered Choop. "Well, what are you afraid of, then? Let us see. Well, my good man (excuse me for not calling thee by thy Christian and surname), please to make thy way out of the sack." | ||
|
Голова вылез. — Ау! вскрикнули девушки. «И голова влез туда ж», говорил про себя Чуб в недоумении, меряя его с головы до ног: «вишь как!... Э!...» — более он ничего не мог сказать. |
The elder came out. "Lord have mercy upon us!" cried the maidens. "The elder was in, too!" thought Choop to himself, looking at him from head to foot, as if not trusting his eyes. "There now! Eh!" and he could say no more. |
||
| Голова сам был не меньше смущен и не знал, что начать. — Должно быть, на дворе холодно? сказал он, обращаясь к Чубу. | The elder felt no less confused, and he knew not what to say. "It seems to be rather cold out of doors?" asked he, turning to Choop. | ||
| — Морозец есть, отвечал Чуб: — а позволь спросить себя, чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дегтем? Он хотел не то сказать; он хотел спросить: как ты, голова, залез в этот мешок; но сам не понимал, как выговорил совершенно другое. | "Yes! the frost is rather severe," answered Choop. "Do tell me, what dost thou use to black thy boots with: tallow or tar?"[20] He did not at all wish to put this question; he intended to ask—How didst thou come to be in this sack? but he knew not himself how it was that his tongue asked quite another question. | ||
| — Дегтем лучше, сказал голова. — Ну, прощай, Чуб! и, нахлобучив капелюхи, вышел из хаты. | "I prefer tar," answered the elder. "Well, good-bye, Choop," said he, and putting his cap on, he stepped out of the room. | ||
| «Для чего спросил я сдуру, чем он мажет сапоги?» произнес Чуб, поглядывая на двери, в которые вышел голова. «Ай да Солоха! эдакого человека засадить в мешок!... Вишь, чертова баба! А я дурак… да где же тот проклятый мешок?» | "What a fool I was to ask him what he uses to black his boots with," muttered Choop, looking at the door out of which the elder had just gone. "Well, Solokha! To put such a man into a sack! May the devil take her; and I, fool that I was—but where is that infernal sack?" | ||
| — Я кинула его в угол, там больше ничего нет, сказала Оксана. | "I threw it into the corner," said Oxana, "there is nothing more in it." | ||
| — Знаю я эти штуки, ничего нет! Подайте его сюда: там еще один сидит! Встряхните его хорошенько… Что, нет?.. Вишь, проклятая баба! А поглядеть на нее, как святая, как будто и скоромного никогда не брала в рот!... | "I know these tricks well! Nothing in it, indeed! Give it me directly; there must be one more! Shake it well. Is there nobody? Abominable woman! And yet to look at her one would think she must be a saint, that she never had a sin"— | ||
| Но оставим Чуба изливать на досуге свою досаду и возвратимся к кузнецу, потому что уже на дворе верно есть час девятый. | But let us leave Choop giving vent to his anger, and return to the blacksmith; the more so as time is running away, and by the clock it must be near nine. | ||
| ---------- | ---------- | ||
| Сначала страшно показалось Вакуле, когда поднялся он от земли на такую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу, и пролетел, как муха, под самым месяцем так, что если бы не наклонился немного, то зацепил бы его шапкою. Однако ж мало спустя он ободрился и уже стал подшучивать над чертом. Его забавляло до крайности, как черт чихал и кашлял, когда он снимал с шеи кипарисный крестик и подносил к нему. Нарочно поднимал он руку почесать голову, а черт, думая, что его собираются крестить, летел еще быстрее. Все было светло в вышине. Воздух, в легком серебряном тумане, был прозрачен. Все было видно, и даже можно было заметить, как вихрем пронесся мимо их, сидя в горшке, колдун; как звезды, собравшись в кучу, играли в жмурки; как клубился в стороне облаком целый рой духов; как плясавший при месяце черт снял шапку, увидавши кузнеца, скачущего верхом; как летела возвращавшаяся назад метла, на которой, видно, только что съездила, куда нужно, ведьма… много еще дряни встречали они. Все, видя кузнеца, на минуту останавливалось поглядеть на него и потом снова неслось далее и продолжало свое; кузнец все летел, и вдруг заблестел перед ним Петербург весь в огне. (Тогда была по какому-то случаю иллюминация.) Черт, перелетев через шлахбаум, оборотился в коня, и кузнец увидел себя на лихом бегуне середи улицы. | At first, Vakoola could not help feeling afraid at rising to such a height, that he could distinguish nothing upon the earth, and at coming so near the moon, that if he had not bent down, he would certainly have touched it with his cap. Yet, after a time, he recovered his presence of mind, and began to laugh at the devil. All was bright in the sky. A light silvery mist covered the transparent air. Everything was distinctly visible; and the blacksmith even noticed how a wizard flew past him, sitting in a pot; how some stars, gathered in a group, played at blind man's buff; how a whole swarm of spirits were whirling about in the distance; how a devil who danced in the moonbeam, seeing him riding, took off his cap and made him a bow; how there was a besom flying, on which, apparently, a witch had just taken a ride. They met many other things; and all, on seeing the blacksmith, stopped for a moment to look at him, and then continued their flight far away. The blacksmith went on flying, and suddenly he saw Petersburgh all in a blaze. (There must have been an illumination that day.) Flying past the town gate, the devil changed into a horse, and the blacksmith saw himself riding a high stepping steed, in the middle of the street. | ||
| Боже мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены; копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырех сторон; домы росли, и будто подымались из земли, на каждом шагу; мосты дрожали; кареты летали; извозчики, форейторы кричали; снег свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы жались и теснились под домами, унизанными плошками, и огромные тени их мелькали по стенам, досягая головою труб и крыш. | "Good Heavens! What a noise, what a clatter, what a blaze!" On either side rose houses, several stories high; from every quarter the clatter of horses' hoofs, and of wheels, arose like thunder; at every step arose tall houses, as if starting from beneath the ground; bridges quivered under flying carriages; the coachmen shouted; the snow crisped under thousands of sledges rushing in every direction; pedestrians kept the wall of the houses along the footpath, all studded with flaring pots of fire, and their gigantic shadows danced upon the walls, losing themselves amongst the chimneys and on the roofs. | ||
| С изумлением оглядывался кузнец на все стороны. Ему казалось, что все домы устремили на него свои бесчисленные, огненные очи и глядели. Господ, в крытых сукном шубах, он увидел так много, что не знал, кому шапку снимать. «Боже ты мой, сколько тут панства!» подумал кузнец. «Я думаю, каждый, кто ни пройдет по улице в шубе, то и заседатель, то и заседатель! а те, что катаются в таких чудных бричках со стеклами, те, когда не городничие, то, верно, комиссары, а может, еще и больше». Его слова прерваны были вопросом черта: «Прямо ли ехать к царице?» — «Нет, страшно», подумал кузнец; «тут, где-то, не знаю, пристали запорожцы, которые проезжали осенью через Диканьку. Они ехали из Сечи с бумагами к царице; все бы таки посоветоваться с ними. Эй, сатана, полезай ко мне в карман, да веди к запорожцам!» | The blacksmith looked with amazement
on every side. It seamed to him as if all
the houses looked at him with their innumerable
fire-eyes. He saw such a number of gentlemen
wearing fur cloaks covered with cloth, that he no
longer knew to which of them he ought to take
off his cap. "Gracious Lord! What a number
of nobility one sees here!" thought the blacksmith;
"I suppose every one here, who goes in
a fur cloak, can be no less than a magistrate! and
as for the persons who sit in those wonderful
carts with glasses, they must be, if not the chiefs
of the town, certainly commissaries, and, may be,
of a still higher rank!" Here, the devil put an end to his reflections, by asking if he was to bring him right before the Czarina? "No, I should be too afraid to go at once," answered the blacksmith; "but I know there must be some Zaporoghians here, who passed through Dikanka last autumn on their way to Petersburgh. They were going on business to the Czarina. Let us have their advice. Now, devil, get into my pocket, and bring me to those Zaporoghians." |
||
| Черт в одну минуту похудел и сделался таким маленьким, что без труда влез к нему в карман. А Вакула не успел оглянуться, как очутился перед большим домом, вошел, сам не зная как, на лестницу, отворил дверь и подался немного назад от блеска, увидевши убранную комнату; но немного ободрился, узнавши тех самых запорожцев, которые проезжали через Диканьку, сидевших на шелковых диванах, поджав под себя намазанные дегтем сапоги, и куривших самый крепкий табак, называемый обыкновенно корешками. | In less than a minute, the devil grew so thin and so small, that he had no trouble in getting into the pocket, and in the twinkling of an eye, Vakoola, (himself, he knew not how) ascended a staircase, opened a door and fell a little back, struck by the rich furniture of a spacious room. Yet, he felt a little more at ease, when he recognised the same Zaporoghians, who had passed through Dikanka. They were sitting upon silk covered sofas, with their tar besmeared boots tucked under them, and were smoking the strongest tobacco fibres. | ||
| — Здравствуйте, панове! помогай Бог вам! вот где увиделись! сказал кузнец, подошевши близко и отвесивши поклон до земли. | "Good evening, God help you, your worships!" said the blacksmith coming nearer, and he made a low bow, almost touching the ground with his forehead. | ||
| — Что там за человек? спросил сидевший перед самым кузнецом другого, сидевшего подалее. | "Who is that?" asked a Zaporoghian, who sat near Vakoola, of another who was sitting farther off. | ||
| — А вы не познали? сказал кузнец: — это я, Вакула кузнец! Когда проезжали осенью через Диканьку, то прогостили, дай Боже вам всякого здоровья и долголетия, без малого два дни. И новую шину тогда поставил на переднее колесо вашей кибитки! | "Do you not recognise me at once?" said Vakoola; "I am the blacksmith, Vakoola! Last autumn, as you passed through Dikanka, you remained nearly two days at my cottage. God grant you good health, and many happy years! It was I who put a new iron tire round one of the fore wheels of your vehicle." | ||
| — А! сказал тот же запорожец: — это тот самый кузнец, который малюет важно. Здорово, земляк! зачем тебя Бог принес? | "Ah!" said the same Zaporoghian, "it is the blacksmith who paints so well. Good evening, countryman, what didst thou come for?" | ||
|
— А так, захотелось поглядеть, говорят… — Что ж, земляк, сказал, приосанясь, запорожец и желая показать, что он может говорить и по-русски. — Што балшой город? |
"Only just to look about. They say"— "Well, my good fellow," said the Zaporoghian, assuming a grand air, and trying to speak with the high Russian accent, "what dost thou think of the town! Is it large?" |
||
| Кузнец и себе не хотел осрамиться и показаться новичком; притом же, как имели случай видеть выше сего, он знал и сам грамотной язык. — Губерния знатная! отвечал он равнодушно, — нечего сказать, домы балшущие, картины висят скрозь важные. Многие домы исписаны буквами из сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция! | The blacksmith was no less desirous to show that he also understood good manners. We have already seen that he knew something of fashionable language. "The site is quite considerable," answered he very composedly. "The houses are enormously big, the paintings they are adorned with, are thoroughly important. Some of the houses are to an extremity ornamented with gold letters. No one can say a word to the contrary: the proportion is marvellous!" | ||
| Запорожцы, услышавши кузнеца, так свободно изъясняющегося, вывели заключение, очень для него выгодное. | The Zaporoghians, hearing the blacksmith so familiar with fine language, drew a conclusion very much to his advantage. | ||
| — После потолкуем с тобою, земляк, побольше; теперь же мы едем сейчас к царице. | "We will have a chat with thee presently, my dear fellow. Now, we must go at once to the Czarina." | ||
| — К царице? А будьте ласковы, панове, возьмите и меня с собою! | "To the Czarina? Be kind, your worships, take me with you!" | ||
| — Тебя? произнес запорожец с таким видом, с каким говорит дядька четырехлетнему своему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую, на большую лошадь. — Что ты будешь там делать? Нет, не можно. — При этом на лице его выразилась значительная мина. — Мы, брат, будем с царицей толковать про свое. | "Take thee with us?" said the Zaporoghian, with an expression such as a tutor would assume towards a boy four years old, who begs to ride on a real, live, great horse. "What hast thou to do there? No, it cannot be," and his features took an important look. "My dear fellow, we have to speak to the Czarina on business." | ||
| — Возьмите! настаивал кузнец. — Проси! шепнул он тихо черту, ударив кулаком по карману. Не успел он этого сказать, как другой запорожец проговорил: «Возьмем его, в самом деле, братцы!» | "Do take me," urged the blacksmith. "Beg!" whispered he to the devil, striking his pocket with his fist. Scarcely had he done so, when another Zaporoghian said, "Well, come, comrades, we will take him." | ||
|
— Пожалуй, возьмем! произнесли другие. — Надевай же платье такое, как и мы. Кузнец схватился натянуть на себя зеленый жупан, как вдруг дверь отворилась и вошедший с позументами человек сказал, что пора ехать. |
"Well,
then, let him come!" said the others.
"Put on such a dress as ours, then." The blacksmith hastily donned a green dress, when the door opened, and a man, in a coat all ornamented with silver braid, came in and said it was time to start. |
||
| Чудно снова показалось кузнецу, когда он понесся в огромной карете, качаясь на рессорах, когда с обеих сторон мимо его бежали назад четырехэтажные домы и мостовая, гремя, казалось, сама катилась под ноги лошадям. | Once more was the blacksmith overwhelmed with astonishment, as he rolled along in an enormous carriage, hung on springs, lofty houses seeming to run away on both sides of him, and the pavement to roll of its own accord under the feet of the horses. | ||
| «Боже ты мой, какой свет!» думал про себя кузнец, «у нас днем не бывает так светло». | "Gracious Lord! what a glare," thought the blacksmith to himself. "We have no such light at Dikanka, even during the day." | ||
| Кареты остановились перед дворцом. Запорожцы вышли, вступили в великолепные сени и начали подыматься на блистательно освещенную лестницу. | The Zaporoghians entered, stepped into a magnificent hall, and went up a brilliantly lighted staircase. | ||
| «Что за лестница!» шептал про себя кузнец: «жаль ногами топтать. Экие украшения! вот говорят: лгут сказки! кой черт лгут! Боже ты мой, что за перила! какая работа! тут одного железа рублей на пятьдесят пошло!» | "What a staircase!" thought the blacksmith; "it is a pity to walk upon it. What ornaments! And they say that fairy-tales are so many lies; they are plain truth! My heavens! what a balustrade! what workmanship! The iron alone must have cost not less than some fifty roubles!" | ||
| Уже взобравшись на лестницу, запорожцы прошли первую залу. Робко следовал за ними кузнец, опасаясь на каждом шагу поскользнуться на паркете. Прошли три залы, кузнец все еще не переставал удивляться. Вступивши в четвертую, он невольно подошел к висевшей на стене картине. Это была Пречистая Дева с младенцем на руках. | Having ascended the staircase, the Zaporoghians passed through the first hall. Warily did the blacksmith follow them, fearing at every step to slip on the waxed floor. They passed three more saloons, and the blacksmith had not yet recovered from his astonishment. Coming into a fourth, he could not refrain from stopping before a picture which hung on the wall. It represented the Holy Virgin, with the Infant Jesus in her arms. | ||
| «Что за картина! что за чудная живопись!» рассуждал он, «вот, кажется, говорит! кажется, живая! а Дитя Святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! Боже ты мой, какие краски! тут вохры, я думаю, и на копейку не пошло, все ярь да бакан. А голубая так и горит! важная работа! должно быть, грунт наведен был блейвасом. Сколь однако ж ни удивительны сии малевания, но эта медная ручка,» продолжал он, подходя к двери и щупая замок, «еще большего достойна удивления. Эк какая чистая выделка! это все, я думаю, немецкие кузнецы, за самые дорогие цены делали»… | "What a picture! what beautiful painting!" thought he. "She seems to speak, she seems to be alive! And the Holy Infant! there, he stretches out his little hands! there, it laughs, the poor babe! And what colours! Good heavens! what colours! I should think there was no ochre used in the painting, certainly nothing but ultramarine and lake! And what a brilliant blue! Capital workmanship! The back-ground must have been done with white lead! And yet," he continued, stepping to the door and taking the handle in his hand, "however beautiful these paintings may be, this brass handle is still more worthy of admiration; what neat work! I should think all this must have been made by German blacksmiths at the most exorbitant prices." ... | ||
| Может быть, долго еще бы рассуждал кузнец, если бы лакей с галунами не толкнул его под руку и не напомнил, чтобы он не отставал от других. Запорожцы прошли еще две залы и остановились. Тут велено им было дожидаться. В зале толпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах. Запорожцы поклонились на все стороны и стали в кучу. | The blacksmith might have gone on for a long time with his reflections, had not the attendant in the braid-covered dress given him a push, telling him not to remain behind the others. The Zaporoghians passed two rooms more, and stopped. Some generals, in gold-embroidered uniforms, were waiting there. The Zaporoghians bowed in every direction, and stood in a group. | ||
| Минуту спустя вошел, в сопровождении целой свиты, величественного росту довольно плотный человек в гетманском мундире, в желтых сапожках. Волосы на нем были растрепаны, один глаз немного крив, на лице изображалась какая-то надменная величавость, во всех движениях видна была привычка повелевать. Все генералы, которые расхаживали довольно спесиво в золотых мундирах, засуетились и с низкими поклонами, казалось, ловили его каждое слово и даже малейшее движение, чтобы сейчас лететь выполнять его. Но гетман не обратил даже и внимания, едва кивнул головою и подошел к запорожцам. | A minute afterwards there entered, attended by a numerous suite, a man of majestic stature, rather stout, dressed in the hetman's uniform and yellow boots. His hair was uncombed; one of his eyes had a small cataract on it; his face wore an expression of stately pride; his every movement gave proof that he was accustomed to command. All the generals, who before his arrival were strutting about somewhat haughtily in their gold-embroidered uniforms, came bustling towards him with profound bows, seeming to watch every one of his words, nay, of his movements, that they might run and see his desires fulfilled. The hetman did not pay any attention to all this, scarcely nodding his head, and went straight to the Zaporoghians. | ||
| Запорожцы отвесили все поклон в ноги. | They bowed to him with one accord till their brows touched the ground. | ||
|
— Все ли вы здесь? спросил он протяжно, произнося слова немного в нос. — Та вси, батько! отвечали запорожцы, кланяясь снова. |
"Are all of you here?" asked he, in a somewhat drawling voice, with a slight nasal twang. "Yes, father, every one of us is here," answered the Zaporoghians, bowing once more. |
||
|
— Не забудете говорить так, как я вас учил? — Нет, батько, не позабудем. — Это царь? спросил кузнец одного из запорожцев. — Куда тебе царь! это сам Потемкин, — отвечал тот. |
"Remember to speak just as I taught you." "We will, father, we will!" "Is it the Czar?" asked the blacksmith of one of the Zaporoghians. "The Czar! a great deal more; it is Potemkin himself!" was the answer. |
||
| В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои глаза от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами и придворных в шитых золотом кафтанах и с пучками назади. Он только видел один блеск и больше ничего. | Voices were heard in the adjoining room, and the blacksmith knew not where to turn his eyes, when he saw a multitude of ladies enter, dressed in silk gowns with long trains, and courtiers in gold-embroidered coats and bag wigs. He was dazzled with the glitter of gold, silver, and precious stones. | ||
| Запорожцы вдруг все пали на землю и закричали в один голос: «Помилуй, мамо! помилуй!» | The Zaporoghians fell with one accord on their knees, and cried with one voice, "Mother, have mercy upon us!" | ||
| Кузнец, не видя ничего, растянулся и сам со всем усердием на полу. | The blacksmith, too, followed their example, and stretched himself full length on the floor. | ||
| — Встаньте! прозвучал над ними повелительный и вместе приятный голос. Некоторые из придворных засуетились и толкали запорожцев. | "Rise up!" was heard above their heads, in a commanding yet soft voice. Some of the courtiers officiously hastened to push the Zaporoghians. | ||
| — Не встанем, мамо! не встанем! умрем, а не встанем! — кричали запорожцы. | "We will not arise, mother; we will die rather than arise!" cried the Zaporoghians. | ||
| Потемкин кусал себе губы; наконец подошел сам и повелительно шепнул одному из запорожцев. Запорожцы поднялись. | Potemkin bit his lips. At last he came himself, and whispered imperatively to one of them. They arose. | ||
| Тут осмелился и кузнец поднять голову и увидел стоявшую перед собою небольшого роста женщину, несколько даже дородную, напудренную, с голубыми глазами и вместе с тем величественно улыбающимся видом, который так умел покорять себе все и мог только принадлежать одной царствующей женщине. | Then only did the blacksmith venture to raise his eyes, and saw before him a lady, not tall, somewhat stout, with powdered hair, blue eyes, and that majestic, smiling air, which conquered every one, and could be the attribute only of a reigning woman. | ||
| — Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом, которого я до сих пор еще не видала, говорила дама с голубыми глазами, рассматривая с любопытством запорожцев: — Хорошо ли вас здесь содержат? продолжала она, подходя ближе. | "His Highness[21] promised to make me acquainted to-day with a people under my dominion, whom I have not yet seen," said the blue-eyed lady, looking with curiosity at the Zaporoghians. "Are you satisfied with the manner in which you are provided for here?" asked she, coming nearer. | ||
| — Та спасиби, мамо! Провиянт дают хороший, хотя бараны здешние совсем не то, что у нас на Запорожьи, — почему ж не жить как-нибудь?.... | "Thank thee, mother! Provisions are good, though mutton is not quite so fine here as at home; but why should one be so very particular about it?" | ||
| Потемкин поморщился, видя, что запорожцы говорят совершенно не то, чему он их учил…. | Potemkin frowned at hearing them speak in quite a different manner to what he had told them to do. | ||
| Один из запорожцев, приосанясь, выступил вперед: — Помилуй, Мамо! чем Тебя твой верной народ прогневил? Разве держали мы руку поганого татарина; разве соглашались в чем-либо с турчином; разве изменили Тебе делом или помышлением? За что ж немилость? Прежде слыхали мы, что приказываешь везде строить крепости от нас; после слышали, что хочешь поворотить в карабинеры; теперь слышим новые напасти. Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело Твою армию чрез Перекоп и помогло Твоим енералам порубать крымцев?... | One of the Zaporoghians stepped out from the group, and, in a dignified manner, began the following speech:—"Mother, have mercy upon us! What have we, thy faithful people, done to deserve thine anger? Have we ever given assistance to the miscreant Tartars? Did we ever help the Turks in anything? Have we betrayed thee in our acts, nay, even in our thoughts? Wherefore, then, art thou ungracious towards us? At first they told us thou hadst ordered fortresses to be raised against us; then we were told thou wouldst make regular regiments of us; now, we hear of new evils coming on us. In what were the Zaporoghians ever in fault with regard to thee? Was it in bringing thy army across Perekop? or in helping thy generals to get the better of the Crimean Tartars?" | ||
| Потемкин молчал и небрежно чистил небольшою щеточкою свои бриллианты, которыми были унизаны его руки. | Potemkin remained silent, and, with an unconcerned air, was brushing the diamonds which sparkled on his fingers. | ||
| — Чего же хотите вы? заботливо спросила Екатерина. | "What do you ask for, then?" demanded Catherine, in a solicitous tone of voice. | ||
| Запорожцы значительно взглянули друг на друга. | The Zaporoghians looked knowingly at one another. | ||
| «Теперь пора! царица спрашивает, чего хотите?» сказал сам себе кузнец и вдруг повалился на землю. | "Now's the time! the Czarina asks what we want!" thought the blacksmith, and suddenly down he went on his knees. | ||
| — Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать! Из чего, не во гнев будь сказано Вашей Царской милости, сделаны черевички, что на ногах Ваших? Я думаю, ни один швець, ни в одном государстве на свете не сумеет так сделать. Боже ты мой, что, если бы моя жинка надела такие черевики! | "Imperial Majesty! Do not show me thy anger, show me thy mercy! Let me know (and let not my question bring the wrath of thy Majesty's worship upon me!) of what stuff are made the boots that thou wearest on thy feet? I think there is no bootmaker in any country in the world who ever will be able to make such pretty ones. Gracious Lord! if ever my wife had such boots to wear!" | ||
| Государыня засмеялась. Придворные засмеялись тоже. Потемкин и хмурился и улыбался вместе. Запорожцы начали толкать под руку кузнеца, думая, не с ума ли он сошел. | The empress laughed; the courtiers laughed too. Potemkin frowned and smiled at the same time. The Zaporoghians pushed the blacksmith, thinking he had gone mad. | ||
| — Встань! сказала ласково государыня. Если так тебе хочется иметь такие башмаки, то это не трудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот вам, продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, которого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами показывал, что он не принадлежал к числу придворных, — предмет достойный остроумного пера вашего! | "Stand up!" said the empress, kindly. "If thou wishest to have such shoes, thy wish may be easily fulfilled. Let him have directly my richest gold embroidered shoes. This artlessness pleases me exceedingly." Then, turning towards a gentleman with a round pale face, who stood a little apart from the rest, and whose plain dress, with mother-of-pearl buttons, showed at once that he was not a courtier: "There you have," continued she, "a subject worthy of your witty pen." | ||
| — Вы, ваше императорское величество, слишком милостивы. Сюда нужно, по крайней мере, Лафонтена! отвечал, поклонясь, человек с перламутровыми пуговицами. | "Your Imperial Majesty is too gracious! It would require a pen no less able than that of a Lafontaine!" answered with a bow, the gentleman in the plain dress. | ||
| — По чести скажу вам: я до сих пор без памяти от вашего Бригадира. Вы удивительно хорошо читаете! Однако ж, продолжала государыня, обращаясь снова к запорожцам, — я слышала, что на Сече у вас никогда не женятся. | "Upon my honour! I tell you I am still under the impression of your 'Brigadier.'[22] You read exceedingly well!" Then, speaking once more to the Zaporoghians, she said, "I was told that you never married at your Ssiecha?" | ||
| — Як же, мамо! ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя жить, отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом, и кузнец удивился, слыша, что этот запорожец, зная так хорошо грамотный язык, говорит с царицею, как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым мужицким наречием. | "How could that be, mother? Thou knowest well, by thyself, that no man could ever do without a woman," answered the same Zaporoghian who had conversed with the blacksmith; and the blacksmith was astonished to hear one so well acquainted with polished language speak to the Czarina, as if on purpose, in the coarsest accent used among peasants. | ||
| «Хитрый народ!» подумал он сам себе: «верно, не даром он это делает». | "A cunning people," thought he to himself; "he does it certainly for some reason." | ||
| — Мы не чернецы, продолжал запорожец, — а люди грешные. Падки, как и все честное християнство, до скоромного. Есть у нас не мало таких, которые имеют жен, только не живут с ними на Сече. Есть такие, что имеют жен в Польше; есть такие, что имеют жен в Украйне; есть такие, что имеют жен и в Турещине. | "We are no monks," continued the speaker, "we are sinful men. Every one of us is as much inclined to forbidden fruit as a good Christian can be. There are not a few among us who have wives, only their wives do not live in the Ssiecha. Many have their wives in Poland; others have wives in Ukraine;[23] there are some, too, who have wives in Turkey." | ||
| В это время кузнецу принесли башмаки. | At this moment the shoes were brought to the blacksmith. | ||
| — Боже ты мой, что за украшение! вскрикнул он радостно, ухватив башмаки. — Ваше царское величество! что ж, когда башмаки такие на ногах, и в них, чаятельно, ваше благородие, ходите и на лед ковзяться, какие ж должны быть самые ножки? думаю, по малой мере из чистого сахара. | "Gracious Lord! what ornaments!" cried he, overpowered with joy, grasping the shoes. "Imperial Majesty! if thou dost wear such shoes upon thy feet (and thy Honour, I dare say, does use them even for walking in the snow and the mud), what, then, must thy feet be like?—whiter than sugar, at the least, I should think!" | ||
| Государыня, которая точно имела самые стройные и прелестные ножки, не могла не улыбнуться, слыша такой комплимент из уст простодушного кузнеца, который в своем запорожском платье мог почесться красавцем, несмотря на смуглое лицо. | The empress, who really had charming feet of an exquisite shape, could not refrain from smiling at such a compliment from a simple-minded blacksmith, who, notwithstanding his sunburnt features must have been accounted a handsome lad in his Zaporoghian dress. | ||
| Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел было расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что цари едят один только мед да сало, и тому подобное; но почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать; и когда Государыня, обратившись к старикам, начала расспрашивать, как у них живут на Сече, какие обычаи водятся, он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорее!» и вдруг очутился за шлахбаумом. | The blacksmith, encouraged by the condescension of the Czarina, was already on the point of asking her some questions about all sorts of things, whether it was true that sovereigns fed upon nothing but honey and lard, and so on; but feeling the Zaporoghians pull the skirts of his coat, he resolved to keep silent; and when the empress turned to the older Cossacks, and began to ask them about their way of living, and their manners in the Ssiecha, he stepped a little back, bent his head towards his pocket, and said in a low voice: "Quick, carry me hence, away!" and in no time he had left the town gate far behind. | ||
| ---------- | ---------- | ||
| — Утонул! ей-богу, утонул! вот: чтобы я не сошла с этого места, если не утонул! — лепетала толстая ткачиха, стоя в куче диканьских баб посереди улицы. | "He is drowned! I'll swear to it, he's drowned! May I never leave this spot alive, if he is not drowned!" said the fat weaver's wife, standing in the middle of the street, amidst a group of the villagers' wives. | ||
| — Что ж, разве я лгунья какая? разве я у кого-нибудь корову украла? разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры? — кричала баба в козацкой свитке с фиолетовым носом, размахивая руками. — Вот, чтобы мне воды не захотелось пить, если старая Переперчиха не видела собственными глазами, как повесился кузнец! | "Then I am a liar? Did I ever steal anything? Did I ever cast an evil-eye upon any one? that I am no longer worthy of belief?" shrieked a hag wearing a Cossack's dress, and with a violet-coloured nose, brandishing her hands in the most violent manner: "May I never have another drink of water if old Pereperchenko's wife did not see with her own eyes, how that the blacksmith has hanged himself!" | ||
| — Кузнец повесился? вот тебе на! сказал голова, выходивший от Чуба, остановился и протеснился ближе к разговаривавшим. | "The blacksmith hanged himself? what is this I hear?" said the elder, stepping out of Choop's cottage; and he pushed his way nearer to the talking women. | ||
| — Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая пьяница! отвечала ткачиха, — нужно быть такой сумасшедшей, как ты, чтобы повеситься! Он утонул! утонул в пролубе! Это я так знаю, как то, что ты была сейчас у шинкарки. | "Say rather, mayest thou never wish to drink brandy again, old drunkard!" answered the weaver's wife. "One must be as mad as thou art to hang one's self. He is drowned! drowned in the ice hole! This I know as well as that thou just now didst come from the brandy-shop!" | ||
| — Срамница! вишь, чем стала попрекать! гневно возразила баба с фиолетовым носом. — Молчала бы, негодница! Разве я не знаю, что к тебе дьяк ходит каждый вечер. | "Shameless creature! what meanest thou to reproach me with?" angrily retorted the hag with the violet-coloured nose, "thou hadst better hold thy tongue, good-for-nothing woman! Don't I know that the clerk comes every evening to thee?" | ||
| Ткачиха вспыхнула. | The weaver's wife became red in the face. | ||
| — Что дьяк? к кому дьяк? что ты врешь? | "What does the clerk do? to whom does the clerk come? What lie art thou telling?" | ||
| — Дьяк? пропела, теснясь к спорившим, дьячиха, в тулупе из заячьего меха, крытом синею китайкой: — я дам знать дьяка! Кто это говорит — дьяк? | "The clerk?" cried, in shrill voice, the clerk's wife, who, dressed in a hare-skin cloak covered with blue nankeen, pushed her way towards the quarrelling ones; "I will let you know about the clerk! Who is talking here about the clerk? | ||
| — А вот к кому ходит дьяк! сказала баба с фиолетовым носом, указывая на ткачиху. | "There is she to whom the clerk pays his visits!" said the violet-nosed woman, pointing to the weaver's wife. | ||
| — Так это ты, сука, сказала дьячиха, подступая к ткачихе, — так это ты, ведьма, напускаешь ему туман и поишь нечистым зельем, чтобы ходил к тебе! | "So, thou art the witch," continued the clerk's wife stepping nearer the weaver's wife; "thou art the witch who sends him out of his senses and gives him a charmed beverage in order to bewitch him?" | ||
| — Отвяжись от меня, сатана! говорила, пятясь, ткачиха. | "Wilt thou leave me alone, she-devil!" cried the weaver's wife, drawing back. | ||
| — Вишь, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей своих видеть, негодная! Тьфу! тут дьячиха плюнула прямо в глаза ткачихе. | "Cursed witch! Mayest thou never see thy children again, good-for-nothing woman!" and the clerk's wife spat right into the eyes of the weaver's wife. | ||
| Ткачиха хотела и себе сделать то же, но вместо того плюнула в небритую бороду голове, который, чтобы лучше все слышать, подобрался к самим спорившим. | The weaver's wife wished to return her the same compliment, but instead of that, spat on the unshaven beard of the elder, who had come near the squabblers in order to hear what was going on. | ||
| — А, скверная баба! закричал голова, обтирая полою лицо и поднявши кнут. Это движение заставило всех разойтиться с ругательствами в разные стороны. «Экая мерзость!» повторял он, продолжая обтираться. «Так кузнец утонул! Боже ты мой, а какой важной живописец был! Какие ножи крепкие, серпы, плуги умел выковывать! Что за сила была! Да,» продолжал он задумавшись, — таких людей мало у нас на селе. То-то я, еще сидя в проклятом мешке, замечал, что бедняжка был крепко не в духе. Вот тебе и кузнец! был, а теперь и нет! А я собирался было подковать свою рябую кобылу!... и, будучи полон таких християнских мыслей, голова тихо побрел в свою хату. | "Ah! nasty creature!" cried the
elder, wiping
his face with his skirt, and lifting his whip. This
motion made them all fly in different directions,
scolding the whole time. "The abominable creature"
continued the elder, still wiping his
beard. "So the blacksmith is drowned! Gracious
Heaven! and such a capital painter! and what
strong knives, and sickles, and ploughshares he
used to forge! How strong he was himself!" "Yes," continued he, meditatively, "there are few such men in our village! That was the reason of the poor fellow's ill-temper, which I noticed while I was sitting in that confounded sack! So much for the blacksmith! He was here, and now nothing is left of him! And I was thinking of letting him shoe my speckled mare,".... and, full of such Christian thoughts, the elder slowly went to his cottage. |
||
| Оксана смутилась, когда до нее дошли такие вести. Она мало верила глазам Переперчихи и толкам баб: она знала, что кузнец довольно набожен, чтобы решиться погубить свою душу. Но что, если он, в самом деле, ушел с намерением никогда не возвращаться в село? А вряд ли и в другом месте найдется такой молодец, как кузнец! Он же так любил ее! Он долее всех выносил ее капризы! Красавица всю ночь под своим одеялом поворачивалась с правого бока на левой, с левого на правой, и не могла заснуть. То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал даже от нее самой, она почти вслух бранила себя; то, приутихнув, решалась ни о чем не думать — и все думала. И вся горела; и к утру влюбилась по уши в кузнеца. | Oxana was very downcast at hearing the news; she did not put any faith in the evidence of Pereperchenko's wife, or in the gossiping of the women. She knew the blacksmith to be too pious to venture on letting his soul perish. But what if indeed he had left the village with the resolve never to return? And scarcely could there be found anywhere such an accomplished lad as the blacksmith. And he loved her so intensely! He had endured her caprices longer than any one else. All the night long, the belle turned beneath her coverlet, from right to left, and from left to right, and could not go to sleep. Now she scolded herself almost aloud, throwing herself into the most bewitching attitudes, which the darkness of the night hid even from herself; then, in silence, she resolved to think no more of anything, and still continued thinking, and was burning with fever; and in the morning she was quite in love with the blacksmith. | ||
| Чуб не изъявил ни радости, ни печали об участи Вакулы. Его мысли заняты были одним: он никак не мог позабыть вероломства Солохи и сонный не переставал бранить ее. | Choop was neither grieved nor rejoiced at the fate of Vakoola; all his ideas had concentrated themselves into one: he could not for a moment forget Solokha's want of faith; and even when asleep, ceased not to abuse her. | ||
| Настало утро. Вся церковь еще до света была полна народа. Пожилые женщины в белых намитках, в белых суконных свитках, набожно крестились у самого входа церковного. Дворянки в зеленых и желтых кофтах, а иные даже в синих кунтушах с золотыми назади усами, стояли впереди их. Девчата, у которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист, крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но впереди всех стояли дворяне и простые мужики с усами, с чубами, с толстыми шеями и только что выбритыми подбородками, все большею частию в кобеняках, из-под которых выказывалась белая, а у иных и синяя свитка. На всех лицах, куда ни взглянь, виден был праздник: голова облизывался, воображая, как он разговеется колбасою; девчата помышляли о том, как они будут ковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели когда-либо, шептали молитвы. По всей церкве слышно было, как козак Свербыгуз клал поклоны. | The morning came; the church was crowded even before daylight. The elderly women, in their white linen veils, their flowing robes, and long jackets made of white cloth, piously made the sign of the cross, standing close to the entrance of the church. The Cossacks' wives, in green and yellow bodices, and some of them even in blue dresses, with gold braidings behind, stood a little before them. The girls endeavoured to get still nearer to the altar, and displayed whole shopfuls of ribbons on their heads, and of necklaces, little crosses, and silver coins on their necks. But right in front stood the Cossacks and the peasants, with their mustachios, their crown-tufts, their thick necks and their freshly-shaven chins, dressed for the most part in cloaks with hoods, from beneath which were seen white, and sometimes blue coats. On every face, wherever one looked, one might see it was a holiday. The elder already licked his lips at the idea of breaking his fast with a sausage. The girls were thinking about the pleasure of running about with the lads, and skating upon the ice. The old women muttered their prayers more zealously than ever. The whole church resounded with the thumps which the Cossack Sverbygooze gave with his forehead against the ground. | ||
| Одна только Оксана стояла как будто не своя. Молилась и не молилась. На сердце у нее столпилось столько разных чувств, одно другого досаднее, одно другого печальнее, что лицо ее выражало одно только сильное смущение; слезы дрожали на глазах. Девчата не могли понять этому причины и не подозревали, чтобы виною был кузнец. | Oxana alone was out of sorts. She said her prayers, and yet could not pray. Her heart was besieged by so many different feelings, one more mournful than the other, one more perplexing than the other, that the greatest dejection appeared upon her features, and tears moistened her eyes. None of the girls could understand the reason of her state, and none would have suspected its being occasioned by the blacksmith. | ||
| Однако ж не одна Оксана была занята кузнецом. Все миряне заметили, что праздник — как будто не праздник; что как будто все чего-то недостает. Как на беду, дьяк, после путешествия в мешке, охрип и дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжий певчий славно брал баса, но куда бы лучше, если бы и кузнец был, который всегда, бывало, как только пели Отче наш или Иже херувими, всходил на крылос и выводил оттуда тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве. К тому же он один исправлял должность церковного титара. Уже отошла заутреня; после заутрени отошла обедня… куда же это, в самом деле, запропастился кузнец? | And yet Oxana
was not the only one who noticed his absence;
the whole congregation remarked that there lacked
something to the fulness of the festival. Moreover,
the clerk, during his journey in the sack,
had got a bad cold, and his cracked voice was
hardly audible. The newly arrived chanter had
a deep bass indeed. But at all events, it would
have been much better if the blacksmith had been
there, as he had so fine a voice, and knew how to
chant the tunes which were used at Poltava;
and besides, he was churchwarden. The matins were said. The liturgy had also been brought to a close. Well, what had indeed happened to the blacksmith? |
||
| ---------- | ---------- | ||
| Еще быстрее в остальное время ночи несся черт с кузнецом назад. И мигом очутился Вакула около своей хаты. В это время пропел петух. | The devil, with the blacksmith on his back, had flown with still greater speed during the remainder of the night. Vakoola soon reached his cottage. At the very moment he heard the crow of a cock. | ||
| — Куда? закричал он, ухватя за хвост хотевшего убежать черта, — постой, приятель, еще не все: я еще не поблагодарил тебя. | "Whither away?" cried he, seeing the devil in the act of sneaking off; and he caught him by his tail. "Wait a bit my dear fellow; I have not done with thee; thou must get thy reward!" | ||
| Тут, схвативши хворостину, отвесил он ему три удара, и бедный черт припустил бежать, как мужик, которого только что выпарил заседатель. Итак, вместо того, чтобы провесть, соблазнить и одурачить других, враг человеческого рода был сам одурачен. | and, taking a stick, he gave him three blows across his back, so that the poor devil took to his heels, exactly as a peasant might do who had just been punished by a police officer. So, the enemy of mankind, instead of cheating, seducing, or leading anybody into foolishness, was made a fool of himself. | ||
| После сего Вакула вошел в сени, зарылся в сено и проспал до обеда. Проснувшись, он испугался, когда увидел, что солнце уже высоко: «Я проспал заутреню и обедню!» | After this, Vakoola went
into the passage, buried himself in the hay, and
slept till noon. When he awoke, he was alarmed at seeing the sun high in the heavens: "I have missed matins and liturgy!" |
||
| Тут благочестивый кузнец погрузился в уныние, рассуждая, что это верно Бог, нарочно, в наказание за грешное его намерение погубить свою душу, наслал сон, который не дал даже ему побывать, в такой торжественный праздник, в церкве. Но, однако ж, успокоив себя тем, что в следующую неделю исповедается в этом попу и с сегоднишнего же дня начнет бить по пятидесяти поклонов через весь год, заглянул он в хату; но в ней не было никого. Видно, Солоха еще не возвращалась. | and the pious blacksmith fell into mournful thoughts, and decided that the sleep which had prevented him from going to church on such a festival was certainly a punishment inflicted by God for his sinful intention of killing himself. But he soon quieted his mind by resolving to confess no later than next week, and from that very day to make fifty genuflexions during his prayers for a whole year. Then he went into the room, but nobody was there; Solokha had not yet returned home. | ||
| Бережно вынул он из пазухи башмаки и снова изумился дорогой работе и чудному происшествию минувшей ночи; умылся, оделся как можно лучше, надел то самое платье, которое достал от запорожцев, вынул из сундука новую шапку из решетиловских смушек с синим верхом, который не надевал еще ни разу с того времени, как купил ее еще в бытность в Полтаве; вынул также новый всех цветов пояс; положил все это вместе с нагайкою в платок и отправился прямо к Чубу. | He cautiously drew the shoes from his breast pocket, and once more admired their beautiful workmanship, and marvelled at the events of the preceding night. Then he washed, and dressed himself as fine as he could, putting on the same suit of clothes which he had got from the Zaporoghians, took out of his box a new cap with a blue crown and a trimming of black sheepskin, which had never been worn since he bought it at Poltava; he took out also a new belt, of divers brilliant colours; wrapped up these with a scourge, in a handkerchief, and went straight to Choop's cottage. | ||
| Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец, и не знал, чему дивиться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но еще больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним новехонькую шапку и пояс, какого не видано было на селе, а сам повалился ему в ноги и проговорил умоляющим голосом: — Помилуй, батько! не гневись! вот тебе и нагайка: бей, сколько душа пожелает, отдаюсь сам; во всем каюсь; бей, да не гневись только! Ты ж когда-то братался с покойным батьком, вместе хлеб-соль ели и магарыч пили. | Choop opened wide his eyes as he saw the blacksmith enter his room. He knew not at what most to marvel, whether at the blacksmith being once more alive, or at his having ventured to come into his house, or at his being dressed so finely, like a Zaporoghian; but he was still more astonished when he saw Vakoola undo his handkerchief, and set before him an entirely new cap, and such a belt as had never before been seen in the village; and when Vakoola fell at his knees, saying in a deprecating voice: "Father, have mercy on me! do not be angry with me! There, take this scourge, whip me as much as thou wilt! I give myself up. I acknowledge all my trespasses. Whip me, but put away thine anger! The more so that thou and my late father were like two brothers, and shared bread, and salt, and brandy together." | ||
| Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец, который никому на селе в ус не дул, сгибал в руке пятаки и подковы, как гречневые блины, тот самый кузнец лежал у ног его. Чтоб еще больше не уронить себя, Чуб взял нагайку и ударил его три раза по спине. — Ну, будет с тебя, вставай! старых людей всегда слушай! Забудем все, что было меж нами! Ну, теперь говори, чего тебе хочется? | Choop could not help feeling inwardly pleased at seeing at his feet the blacksmith, the very same blacksmith who would not concede a step to any one in the village, and who bent copper coins between his fingers, as if they were so many buckwheat fritters. To make himself still more important, Choop took the scourge, gave three strokes with it upon the blacksmith's back, and then said: "Well, that will do! Stand up! Attend to men older than thyself. I forget all that has taken place between us. Now, speak out, what dost thou want?" | ||
| — Отдай, батько, за меня Оксану! | "Father, let me have Oxana!" | ||
| Чуб немного подумал, поглядел на шапку и пояс, шапка была чудная, пояс также не уступал ей, вспомнил о вероломной Солохе и сказал решительно: — Добре! присылай сватов! | Choop remained thinking for a while; he looked at the cap—he looked at the belt; the cap was beautiful—the belt not less so; he remembered the bad faith of Solokha, and said, in a resolute voice, "Well, send me thy marriage brokers." | ||
| — Ай! вскрикнула Оксана, переступив через порог и увидев кузнеца, и вперила с изумлением и радостью в него очи. | "Ah!" shrieked Oxana, stepping across the threshold; and she stared at him, with a look of joy and astonishment. | ||
| — Погляди, какие я тебе принес черевики! сказал Вакула: — те самые, которые носит царица. | "Look at the boots I have brought thee!" said Vakoola; "they are the very boots which the Czarina wears." | ||
| — Нет! нет! мне не нужно черевиков! говорила она, махая руками и не сводя с него очей: — я и без черевиков… — далее она не договорила и покраснела. | "No, no, I do not want the boots!" said Oxana, and she waved her hands, never taking her eyes off him; "it will do without the boots." She could speak no more, and her face turned all crimson. | ||
| Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила. Еще никогда не была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и она стала еще лучше. | The blacksmith came nearer, and took her hand. The belle cast down her eyes. Never yet had she been so marvellously handsome; the exulting blacksmith gently stole a kiss, and her face flushed still redder, and she looked still prettier. | ||
| ---------- | ---------- | ||
| Проезжал через Диканьку блаженной памяти архиерей, хвалил место, на котором стоит село, и, проезжая по улице, остановился перед новою хатою. | As the late archbishop happened to pass on a journey through Dikanka, he greatly commended the spot on which that village stands, and driving down the street, stopped his carriage before a new cottage. | ||
| — А чья это такая размалеванная хата? спросил преосвященный у стоявшей близ дверей красивой женщины с дитятей на руках. | "Whose cottage is this, so highly painted?" asked his Eminence of a handsome woman who was standing before the gate, with an infant in her arms. | ||
| — Кузнеца Вакулы, сказала ему, кланяясь, Оксана, потому что это именно была она. | "It is the blacksmith Vakoola's cottage!" answered Oxana, for she it was, making him a deep curtesy. | ||
| — Славно! славная работа! сказал преосвященный, разглядывая двери и окна. А окна все были обведены кругом красною краскою; на дверях же везде были козаки на лошадях, с трубками в зубах. | "Very good painting, indeed! Capital painting!" said the Right Eminent, looking at the door and the windows. And, in truth, every window was surrounded by a stripe of red paint; and the door was painted all over with Cossacks on horseback, with pipes in their mouths. | ||
| Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал, что он выдержал церковное покаяние и выкрасил даром весь левый крылос зеленою краскою с красными цветами. Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» — и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери. | But the archbishop bestowed still more praises on Vakoola, when he was made acquainted with the blacksmith's having performed public penance, and with his having painted, at his own expense, the whole of the church choir, green, with red flowers running over it. But Vakoola had done still more: he had painted the devil in hell, upon the wall which is to your left when you step into the church. This devil had such an odious face that no one could refrain from spitting, as they passed by. The women, as soon as their children began to cry, brought them to this picture and said, "Look! is he not an odious creature?" and the children stopped their tears, looked sideways at the picture, and clung more closely to their mother's bosom. | ||
|
|
|
||
| [1]Колядовать
у нас называется петь под окнами накануне Рождества песни, которые
называются колядками. Тому, кто колядует, всегда кинет в мешок хозяйка,
или хозяин, или кто остается дома, колбасу, или хлеб, или медный грош,
чем кто богат. Говорят, что был когда-то болван Коляда, которого
принимали за Бога, и что будто оттого пошли и колядки. Кто его знает?
Не нам, простым людям, об этом толковать. Прошлый год отец Осип
запретил было колядовать по хуторам, говоря, что будто сим народ
угождает сатане. Однако ж, если сказать правду, то в колядках и слова
нет про Коляду. Поют часто про Рождество Христа; а при конце желают
здоровья хозяину, хозяйке, детям и всему дому. Замечание
пасичника. [2]Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед — все немец. |
[1] Chief town of a
district in the government of Poltava.
[2] Every foreigner, whatever may be his station, is called a German by Russian peasants. A dress coat is often sufficient to procure this name for its wearer. [3] A village in the government of Poltava, in which the author places the scene of most of his stories. [4] The free burghers of Little Russia, even to this day, pride themselves on being called Cossacks. [5] Almost every family name in Little Russia has some meaning; the name of Choop means the tuft of hair growing on the crown of the head, which is alone left to grow by the Little Russians; they uniformly shave the occiput and temples; in Great or Middle Russia, peasants, on the contrary, let the hair grow on these parts, and shave or cut it away from the crown. [6] Kootia is a dish of boiled rice and plums, eaten by Russians on Christmas Eve. [7] Varenookha is corn brandy boiled with fruit and spice. [8] A rank in irregular troops, corresponding to that of captain in the army. [9] Borsch is a soup made of meat, sausages, and thin slices of beet-root and cabbage steeped in vinegar. [10] Chief town of a district in the government of Poltava. [11] Long coats made of sheepskins, with the fur worn inside. They are used in Russia by common people. [12] The ovens of the peasants' cottages are built in the shape of furnaces, with a place on the top which is reserved for sleeping. [13] About eightpence a yard. [14] Little Russians shave beard and whiskers, leaving only their mustachios. [15] Chief town of a district in the government of Chernigoff. [16] A carriage something between a dog-cart and a tilbury. [17] This, according to the laws of the Greek Church, would prevent their children from intermarrying. [18] Village clerks in Russia had their hair plaited; a practice which still continues in some remote provinces. Many priests, not allowed by the custom of the land to cut their hair short, wear it, for convenience' sake, plaited when at home and only loosen it during the performance of the duties of their office. [19] Russians are much more strict in their fasts than Papists, eating no milk or eggs. Some even go so far as to eat no fish and no hot dishes, restricting their food to cold boiled vegetables and bread. The author has here very happily seized a trait of the inconsistency of a Little Russian peasant's character—swallowing a camel in asking for communication with the devil, and straining at a gnat in the shape of a curd dumpling in fast-time. [20] This touch very characteristically exemplifies the cunning naïveté of the Little Russians, who, when deeply interested in anything, will never come to the point at once. [21] Potemkin was created by Catherine II. Prince of Tauride, with the title of Highness, an honour rarely bestowed in Russia, and which he had fully deserved by his exertions in rendering Russian the provinces which, only a few years before, were under the dominion of the Crimean Tartars. All South, or New Russia, offers at every step records of the administrative genius of Potemkin, who, if at the outset of his career he was indebted for the favours of his sovereign to his personal appearance (which was remarkably handsome, notwithstanding a cataract in one eye), succeeded in justifying those favours by his talents, which give him an undoubted right to rank amongst the greatest statesmen of Catherine's reign—a reign which abounded in great statesmen. [22] The author alluded to is Von Wiessen, who, in his writings (particularly in two comedies, the "Brigadier," and the "Young Nobleman without Employment,") ridiculed the then prevailing fashion amongst the Russian nobility of despising national and blindly following foreign (particularly French) customs. [23] Ukraine, i.e., the Borders, an appellation which was of of yore given to the country now called Little Russia, which formed, in fact, the border between the territories of the Czar of Muscovy and those of Poland, the Sclavonic provinces under the dominion of Austria, of the Sultan of Turkey, of the Khans of the Tartars of the Crimea and of the Golden Horde (residing along the Volga). The name of Ukraine is, down to this time given to Little Russia by its natives, they considering it derogatory to acknowledge their country to be smaller than Great (Middle) Russia. |
||